1.

В кэбе полутьма. Лицо освещали мелькающие за окном уличные огни.

Бледные полосы скользили, поочередно показывая в неживом свете острый профиль, поднятый воротник, отвороты тяжелого, как шинель, пальто, переплетенные пальцы и снова профиль, плечо, воротник. У него была такая странная манера — вдруг замереть и сидеть недвижимо, словно обдумывая какую-то важную мысль, и вид его при этом был так значителен, что Анна терялась и замолкала сама, ожидая, когда он решит что-то для себя и снова заметит ее, сидящую рядом.

«Если бы я умела рисовать, — думала она, — я бы сделала его своим натурщиком. Усадить в кресло, накинуть на плечи плащ, нет, тогу, нет, дать в руки трость, и пусть он положит ладони, одну наперекрест другой, на серебряный набалдашник в виде львиной головы».

Она откинула назад голову, как будто проверяя дистанцию между кистью и любимым лицом.

«Или нет, по-другому: спустить на запястье кружева цвета слоновой кости, а на лоб натянуть низко, до самых бровей, шляпу с белым страусиным пером. Двигать, менять позы, тормошить и смотреть, смотреть безнаказанно, без удивленно поднятой брови и вопросительного взгляда: “Что?”»

— Помнишь, — спросила Анна, — мы летом собирались в «Глобусе» смотреть Генриха Пятого?

— Помню, — ответил Антон, — мы тогда не достали билетов.

— А сейчас его ставят в «Аполло». Опять, однако, загвоздка: поскольку пьеса длинная, они начинают спектакль в два часа дня. Ты не можешь завтра пораньше освободиться?

— Ах нет. — Строгая бровь изгибается вверх, а губы кривятся, как у настоящего лондонского хлыща. — Вот если бы еще Первый — тогда ладно, а то всего лишь какой-то Пятый.

Антон рассмеялся, но, кося в сторону спутницы карим глазом, понял без комментариев: шутка не удалась.

Она делано улыбнулась: многолетняя привычка не выдавать разочарования перед мужчинами и детьми. Улыбнулась, посмотрела в окно на бегущий мимо Лондон. Поправила беретик на коротких волнистых волосах.

— Чем я недовольна? — думала Анна. — Он должен менять мгновенно планы по любому моему капризу? Нет, он вообще ничего не должен. Да, и вправду, почему нам обязательно каждый вечер ходить в театр? Можем, как обычно, встретиться после работы, после его работы, она-то была совершенно свободна в те несколько дней, когда всеми правдами и неправдами ей удавалось прилететь в Лондон. Догулять, например, пешочком до Сохо, болтая и заглядываясь на вывески, а потом засесть в китайском ресторанчике, где в витринах качаются на крюках худые и смуглые утки. Или — еще лучше — забраться на высокие стулья у потертой стойки, потеснив двух джентльменов в широких расстегнутых пальто, не спеша выуживать из стакана с коктейлем мокрые апельсиновые дольки и смотреть, как падают на лоб длинные темные волосы, когда он склоняется над бокалом.

Кэб остановился у ярко освещенного входа в театр.

— Это «Олдвич», а нам надо в «Олд Вик». Водитель, видно, не дослышал.

Это Анна произнесла вслух, а про себя сердито добавила: «Антон, как и прежде, говорил с русской интонацией, проглатывая окончания слов».

Они растеряно потоптались на тротуаре. На билетах, которые Анна заказала в отеле, не был указан адрес театра, а обсуждать варианты, — причем самый простой из них — снова остановить кеб, — ей не позволяло копившееся недовольство.

Немолодая англичанка, похожая на Маргарет Тэтчер всем, кроме дружелюбной улыбки, заметила явно затруднительное положение пары иностранцев:

— Я могу вам помочь? «Олд Вик»? О, да, вас привезли в неправильное место. А театр недалеко, на том берегу реки.

К мосту Ватерлоо они шли в полном молчании.

— Сердишься?

— Нисколько.

Игнорируя осторожно протянутый локоть, Анна поднялась по лестнице, ведущей с набережной на мост.

Рука скользила по перилам. По мокрой мостовой плыли крупные кленовые листья. У решеток листва собиралась в кучи и налипала на кованые прутья, словно билась пятипалыми ладошками в запертую калитку, и скапливалась у ступенек, которые вели к обнаженному берегу реки.

Гнев собирался у горла. Это она хорошо за собой знала. На неожиданном месте — и причины порой не найти очевидной — вдруг именно замолкала — и не добиться было от нее ни слова, ни объяснений, только угрюмый взгляд и тишина. Бывали случаи, признавалась Анна сама себе, как независимый наблюдатель за собственной персоной, когда она замолкала на несколько дней. Брат, например, привыкнуть к этим тихим ссорам не мог и так расстраивался, что ей же, им обиженной, приходилось его утешать.

— Знаешь что, — вдруг остановилась она посреди моста, — я и сегодня могу одна сходить в театр! Ты вовсе не обязан делать усилия, чтобы сопровождать меня повсюду! Можешь идти и заниматься своими важными делами!

Пройдя по инерции еще пару шагов, он остановился и, глядя ей в лицо, раздельно произнес:

— Я сегодня ничем не занят. У меня свободный вечер. Мы идем в театр.

Короткие предложения звучали так, будто он говорил с человеком, плохо владеющим русским.

Сунув руки в карманы куртки, Анна пожала плечами и двинулась дальше от мутной Темзы.

Прямо за станцией Ватерлоо, как и обещала добрая Тетчер, белел театр. Издалека виднелись большие буквы на фасаде: «Гедда Габлер».

Пустой холл, разделенный бархатными канатиками, чтобы правильно выстраивать очередь, был похож на бассейн, готовый к заплыву.

— Ты не хочешь, чтобы я оставался?

— Это ты не хочешь идти со мной!

— Если бы я не хотел, меня бы здесь и не было.

— Ах вот как!

— Ну, что случилось? Почему вдруг такая агрессия?

— Ты еще агрессии не видел!

— Когда увижу — скажу, что супер!

— Я что, уже и реагировать не имею права? Ты хочешь, чтобы я была с тобой искренней, — вот, я искренне реагирую. Я же не радио, чтобы меня можно было включать и выключать, когда тебе удобно.

— Это не реакция, а шантаж! Я не придумываю, я правда не могу нарушать порядок!

— Я последний человек, который будет требовать от тебя нарушать что угодно! Не в этом дело!

— А в чем? Что я не так сказал?

— Не знаю.

Анна внезапно устала. Он мгновенно уловил ее слабость и применил классический прием. Сначала лукаво блеснули глаза, потом улыбка побежала вниз, по мягким складкам, которые раскрывались ей навстречу так быстро и уместно, что дрогнули и, наконец, расплылись губы.

Не устояла, улыбнулась в ответ и она.

— Пойдем, выпьем что-нибудь, до начала еще целый час!

По витой лесенке они спустились в подвальчик.

— Тебе вина? А я, если ты, конечно, не возражаешь, — подчеркнуто спросил Антон, — выпил бы пива.

Расположившись в низких кожаных креслах, они смотрели, как у стойки бара постепенно скапливается публика.

— Интересно, — заметил он, потягивая пиво, — коренная англосаксонская порода отчетливо видна на мужских лицах. А вот у женщин все больше среднеевропейский вид. Каждая из них может одновременно быть и датчанкой, и немкой, и бельгийкой.

— Разная адаптивность?

— Простые ответы всегда самые правильные. Мужчинам нужно сразу отличать, где свой, где чужой. Внешность — как мундир со знаками отличия.

— Женщине и смотреть не надо, чтобы определиться. Говорят, хватает три секунды, чтобы тетенька по одному виду решила, подходит ей этот дяденька или нет.

— Я где-то читал, что женщина, только прикоснувшись к коже, может определить возраст.

Улыбаясь, он подвинул руку навстречу пальцам, которые уже любознательно тянулись к нему. Она прикоснулась к теплому запястью и склонила на бок голову, словно прислушиваясь к организму: «Шесть лет, не больше!»

— Что ты чувствовала, когда молчала? Обиду, одиночество?

Анна вошла в образ. Насупилась. Казалось, что рыжеватые волосы бросают на ее лицо легкий отсвет, а может и не волосы вовсе, а электрический свет придавал нахмуренному лбу, светленьким бровям и сжатым в стрелку губам бледный, золотистый колер. Все вернулось: мост Ватерлоо, высокая вода, темные машины блестят мокрыми боками.

— Я чувствовала, как будто тебя нет.

— Одиночество, — удовлетворенно констатировал он и откинулся на спинку кресла.

— А ты что чувствовал?

— Я думал, какая-то глупость происходит.

— Не уклоняйся, я про другое спросила.

— Другое, — согласился он и, подумав, засмеялся:

— Спокойствие. Я был уверен, что все как-то урегулируется.

— Спокойствие?! — возмущенно крикнула она. — Ты бы видел свою перекошенную физиономию! Ты и сейчас боишься!

— Чего же я боюсь?

— Наши отношения оказались сложнее, чем мы думали.

— Думали так, теперь по-другому. Сами отношения ведь не изменились? Ведь так? Не изменились? — спросил он с нажимом.

— Не изменились, — ответила она и испугалась.

Зазвенел звонок. Публика поднялась, торопливо допивая и доедая, и густо двинулась в зал.

— Отношения — это не то, что мы делаем. Они живут сами по себе, как отдельное от нас третье существо.

— Не знаю, не думал об этом.

В баре погас свет, как последний сигнал к началу спектакля. В темноте его лицо казалось большим и детским.

«Еще бы, — подумала она. — Ты никогда не был подвергнут любви. В этом весь ужас».

— Надо идти, — Антон со стуком поставил стакан и поднялся.

Сцена соответствовала той единственной фразе, которую Анна помнила с университетских лет: «Из окон лился свет». Молодая женщина в платье из белой парчи резко закидывала назад красивую голову с замысловатой прической, зло смеялась и стреляла из револьвера.

— Займитесь рисованием, — советовал стареющий резонер, а Гедду Габлер распирали неведомые в 19 веке желания.

— Что ты хочешь от него? — спрашивала честная фрау Теа, защищавшая свое право быть преданной. Право не быть собой. Гедда умыкала у нее не просто любовника, она забирала идеал и при этом не имела ничего, что могла бы этому идеалу предложить взамен нечеловеческой преданности.

— Я хочу распоряжаться его судьбой.

— Для этого у тебя есть муж, — со скандинавской прямолинейностью отвечала отвергнутая ради Гедды дама.

— Я хочу распоряжаться его судьбой, — повторила Анна. — Я своей-то распорядиться толком не умею.

Театральный сумрак сближал, и, даже не поворачивая головы, она чувствовала напряженное тепло, ровное волной заполняющее пространство между нею и его плечом. Она оторвала взгляд от сцены и взглянула на молодого человека, который сидел рядом с ней, сложив на груди руки.

— Тебе не скучно?

— Нет, нет, нисколько.

— А ты понимаешь текст? Здесь же вся прелесть в репликах. Я сама не все схватываю.

— Да что тут не понять? Старый муж, молодой неудачник и дамочка, которая пытается всеми манипулировать.

— Слабые всегда манипулируют. Они же не могут впрямую давить, как сильные. Давление ведь намного противнее, да?

— Давления я вообще не переношу, это всегда — как против шерсти.

— Пошли отсюда? На нас уже соседи шикают.

— Нет.

— Да.

— Ты точно хочешь уйти?

— Я помню, чем кончится. Она перестреляет полтруппы.

В дымном блеске светился ночной Лондон. Фонари вдоль моста Ватерлоо висели над темной рекой золотою дорожкой.

— Тебя проводить?

— Пожалуй, не стоит.

— Как хочешь, до завтра. Ах да, ты же завтра собралась на Генриха!

— Да ну его, этого Генриха! С ним они неприятности. Тем более что он всего лишь Пятый!

— Ну, созвонимся. — Мазнув по ее щеке модной небритостью, Антон быстро двинулся по переходу в сторону метро. Широкая спина мелькнула еще пару раз, освещенная фарами, и утонула в верткой уличной сутолоке.

 

2.

 

Наглухо закрытые шторы превращали маленький гостиничный номер в коробочку. Анна скинула туфли и забралась с ногами на кровать, которая занимала столько места, что между нею и окном можно было пробраться только бочком.

«Эта история никогда не кончится», — думала она. Как ее сегодня подмывало сказать: «Да, уходи!» И вовсе не потому, что правда обиделась. Ей до зуда хотелось натянуть нить и проверить на крепость их двухлетнюю прерывистую связь. Рукой пощупать испуг. Что он будет делать? Уйдет с облегчением, оставив ей только имя в адресном списке между фотографом и печальным красавчиком с НТВ? Или обернет все в шутку, рассмеется, ухватит ускользающую нить и медленно притянет к себе? Покладистый, покорный в мелочах — куда пойти, где посидеть, в какой гостинице снять номер — он безошибочно вычислял каждую ее попытку проникнуть за очерченный круг. Темные глаза мгновенно теряли веселость и смотрели неподвижно и чуждо.

Как в плод прорваться сквозь кожуру, вгрызться в податливую мякоть, добраться до влажной сердцевины, до косточки, твердой и шершавой, — так хотелось ей докопаться до того, что на самом деле он думает, чувствует, прячет. И схватить, завладеть, не отпускать уже больше никогда, держать в крепком кулачке самую сущность его жизни. Пробовала не раз — и после каждого Ватерлоо жертв становилось больше, чем спасенных.

Больше они не встречались. Сталкивались, конечно, когда он вернулся в Москву, у общих друзей и в редакции, но все мельком, не глядя. Однажды даже оказались рядом в очереди в буфете. Антон нажал на кнопку кофейного автомата и налил кофе себе и ей. Обхватив пальцами горячие бока, он поставил бумажный стаканчик на поднос, и от клетчатого фланелевого рукава к ее руке потянулась знакомая волна напряженного тепла.

— Ну, привет, — он кивнул и быстро двинулся к выходу. Зеленая клетка еще мелькнула пару раз среди незнакомых людей и исчезла, смешалась с толпой.

А она осталась стоять, держа в руке горячий стакан, дымящийся, как револьвер.

 

Опубликовано в книге “Дом с видом на Корфу”