Сначала я увидела длинную коротконогую собачонку, которая тащила за собой мелкую девчонку в берете. – Предвестник, – сказала я сама себе, провожая взглядом визуализированное воплощение знаменитой Чуни.
Меня ожидало романтическое свидание с поэтом. Сам поэт ждал на ступеньках у входа в метро. – А я уже подумала, что это ваша собака,- махнула я перчаткой в сторону лоснящейся коричневой шерстки. – Вот еще, – недовольно ответил Воденников, – стал бы я ее таскать с собой с такую погоду. – А она у вас вправду есть? Или вы ее тоже придумали? – Конечно, это воображаемая собака! – воскликнул поэт,- и Юрий Владимирович воображаемый, и шагомер! У меня все воображаемое! Посмотрите, меня самого на самом деле тоже нет!
Но он был. Мы сели за столик, уронили меню, нетерпеливо отогнали официантку, которая пыталась всучить нам что- то имбирное с корицей и начали говорить. О неприятностях, которые надо расценивать, как приключения, о том, что прошло время отъезда как разрыва, о нарастающей злой волне, от которой трудно дышать. Тут же заспорили, кто лучше разбирается в поэтах. -Конечно я, – высокомерно сказал Воденников, – я даже видел Лену Шварц. А вы же не будете говорить мне, что были знакомы с Бродским. – Но я дружила с Кривулиным, – парировала я, и Дмитрий развел руками, – о да, Кривулин.
Тут, конечно, мы заговорили о них, о закупоренных в 80-е годы, как в консервную банку, поэтах. – С другой стороны, – заметил Дмитрий,- помните сцену у Надежды Осиповны, сцену, где Мандельштам кричит: а Христа печатали? – Это нечестно,- насупилалась я. – И Ахматова, и Мандельштам, и Цветаева – они все имели целый кусок жизни: книги, читателей, имя, их убили потом. А питерский андеграунд придавили крышкой с самого его начала. Воденников и сам похож на них. Все поэты выглядят петербуржцами: интересная бледность, небрежные манеры, тонкие точеные пальцы. – Когда я пишу, – сказал он, – я словно вытаскиваю что- то из себя, – и он показал, выставив против грудной клетки обе руки, как он тянет, словно канат, словно матрос, которые быстро передвигает сжатыми ладонями, вытаскивая якорь. – Меня даже немного тошнит при этом. – Как будто качают волны,- подумала я. – А эссе – это совсем другое. Это словно я распутываю клубок, тяну нить и вышиваю коврик.
– Пока пишет Воденников, – когда – то сказала я, – можно жить. Пока, не в смысле до тех пор, а в смысле, пока двигается его рука, пока он вытягивает откуда-то из себя слова, борясь с тошнотой, – мы живем. Мы живем пока еще, потому что поэты ткут свои коврики.
И о любви, конечно, мы говорили о любви, которая спасает от клаустрофобии, от пыток и, да, от смерти. Я сфоткались с шагомером. Потом сдвинули стулья, и Дмитрий снял нас обоих в зеркале, и получился словно двойной портрет в тяжелой золоченной раме. – Какая вы хорошенькая! – воскликнул Воденников. Не слабо, да, услышать такое от поэта!
