По случаю мартовских морозов мы заказали глинтвейн. То есть, это я заказала глинтвейн, и грела ладони, обхватив горячие стенки стакана, а мой однокурсник, сославшись на строгое начальство, пил чай.
Разговор плавно перетекал от общих знакомых до городских властей, пока не наткнулся на главную перемену в жизни моего приятеля – подросшего малыша, позднего ребенка, с которым он носился, как это обычно бывает с долгожданными детьми. Парнишка декламировал стихи в театральном кружке, боролся вольной борьбой и лепил под надзором опытного педагога, едва научившись говорить. Наконец наступил решительный момент: выбор школы. На всякий случай отправили в две.
– В конце концов, – сказал Олег, прихлебывая чай, – остановились на еврейской.
– Иврит, что ли, изучать будете? – Изумилась я их родительского размаху. – Зачем ему?
– Да при чем здесь иврит, – отмахнулся Олег, – нормальный язык там учат, китайский. Просто там много евреев. Что гарантия, – Олег сделал тонкое лицо и добавил, – сама понимаешь.
Я в ответном порядке многозначительно подняла брови.
– Устроить, кстати, было нелегко, – заметил приятель, и по его физиономии, принявшей загадочное выражение, было видно, что он ждет расспросов.
Я не стала его мучить ожиданием
– А в чем была проблема?
– Ты же знаешь, что по новому закону теперь снова детей надо отдавать учиться по месту прописки, ну, этой, регистрации. То есть сначала, весной, набирают только тех, кто проживает в данном районе, а уже в конце лета, по остаточному принципу, берут всех желающих. Конечно, – сказал он, глядя на мое удивление, – у тебя дети взрослые, и ты за нововведениями не следишь.
Надо сказать, что пижонить ему передо мной было нечего, потому что и его старшие дети тоже давно не гоняли мяч в школьном дворе, а малыш Даня появился вместе с молодой женой после тяжелого и продолжительного развода.
– В нашу школу в первый класс записалось всего 4 местных ребенка, но все равно других брать не положено.
– И что, вам теперь надо августа ждать?
– Я что, в этой стране первый день живу? – Олег откинулся на стуле, выпятив вперед острую седеющую бородку, которая как бы подтверждала: нет, не первый.
Его самодовольная физиономия напомнила мне, как в брежневские времена, раскладывая по тарелкам мясо по-французски и сияя сквозь напускную скромность, хозяйка рассказывала почтительно притихшим гостям про знакомого мясника. Как, замечу я к слову, девальвировалась с тех пор некоторые профессии: того же мясника, заведующего гастрономом, товароведа…
Мой друг выдержал паузу и эффектно закончил:
– Я купил для Даньки временную регистрацию в этом районе. Полторы тысячи.
– Постой, а ведь про резиновые квартиры тоже недавно закон был?
– Был, – заверил меня Олег, – и я сразу этого мужика, который мне прописку продавал, спросил, чистая ли у него справка. Тот меня успокоил, не волнуйся, говорит, все в порядке, и если тебе еще что-то понадобиться, форма 9, например, или что другое, сделаю в лучшем виде. Я ему тоже говорю: «Квартира у тебя не резиновая?!
– А он?
– Он? «Еще какая резиновая», – ответил мне этот тип. Я его дальше расспрашиваю, мне интересно стало: «Менты тебя не проверяют?». «Еще как, – говорит, – проверяют. Каждый месяц, первого и десятого, регулярно проверяют. Ни разу не пропустили. Наш участковый, – добавил он, подняв палец, – широчайшей души человек. Ши-ро-чайшей».
– Вот так у нас и все, – пожал плечами отец бойкого малыша, – законы законами, а все будет, как мент решит.
Он помолчал, посмотрел сквозь стекло кафешки на мутное мартовское небо и сказал:
– А ты спрашиваешь, зачем иврит.
