Видели ли вы когда-нибудь, как женщина в интересном положении покупает детскую одежду? Как внимательно и нежно крутит она в руках маленький башмачок, как поглаживает бархатную поверхность ползунков, как прикладывает к щеке розовую шапочку с помпоном – она беременна любовью, она уже чувствует под ладонью круглые пяточки и вдыхает молочный запах младенца.

– Я прогуливаюсь  по улице в районе Малого и  4 линии. Освобожденный.

– Бросаю все и бегу.

– Я могу подождать.

– Я не могу.

Пробираюсь по ряду, натыкаясь на коленки, сумки, ножки стульев. В зале полутьма, я шепчу, склоняясь к еле различимым лицам и вежливым – как, вы уже уходите? – я на поезд, на поезд, спешу, – ныряю под камерами и в лифт. Чеширским котом смеется на экране телефона ваша скобка.

– Я уже в машине. Могу говорить, петь и декламировать стихи. Звоните!

Васильевский бежит мимо, блестят в плоских лужах отражения витрин, зеркал, водостоков – ах, не было бы дождя!

Выскакиваю на углу Малого. Две темные аллеи вдоль домов, тень закрывает мокрый тротуар. Кроны, киоски, прохожие – все грудится, шелестит, движется, и – заслоняет, заслоняет меня!

Все платья мира: длинные, короткие, в горошек и в цветах, с буфами, фонариками, каре, с длинной голой спиной и острыми бугорками лопаток, струящиеся, белые, как снега Килиманджаро, красные, с широкими страстными воланами, узкие, в пол, выше коленок, бароккадо, золотая тафта, огненный атлас и серебряная рыбья чешуя, – все платья мира шьются только для того, чтобы ты узнал меня, чтобы отличил в толпе, чтобы окликнул!

– Где вы?

– Видите белый автобус на углу? Я сейчас выбегу на дорогу и встану на его фоне.

Зеленый шелк холодит колени и бьется, как флажок. Риберовские узоры, рукав чуть прикрывает локоть, – я купила это платье в Сorte’d angles за сущие пустяки, плюс – билет до Мадрида.

– Я в 150 метрах. Этот фон недостаточно красив для вас.

– Тогда идите скорей!

В 19 веке барышни вязали кошельки. Головки в милых кудряшках склонялись над разноцветными нитками, маменька неслышным шагом удалялась в сад, господин в высоком цилиндре мял в руках перчатки и спрашивал, наконец, сдавленным голосом: «А позвольте, Мария Ивановна, поинтересоваться, кому предназначено ваше рукоделие?» Головка почти прячется в ладошках, и еле различимый шепот выдает тайну сердца: «Вам, сударь!»

Что значит покупать ему одежду? – Включить в круг семейных хлопот: заплатить за квартиру, вывести собаку, зарядить на ночь телефон и выбрать пару новых рубашек. И он уже не сам по себе, он – часть твоей обыденности. Тапочки у дверей, зубная щетка на полочке, – а портфель можешь ставить здесь!

– Примерь! Да нет, не так, не спеши, дай расправлю рукав! – На две минуты он полностью в твоей власти, покорный, доверчивый, – повернись, я разглажу складки!

Рука скользит по шершавому итальянскому льну, жест крепко держит деловитость.

– Ну, скоро?

– Сейчас! – И, продлевая мгновенье всесилья, шаг назад и восхищенный взгляд (ах, мне совсем не надо притворяться!) – Как идет тебе беж! Как я не подумала раньше!

Он слегка поводит плечом, как будто сбрасывая с себя оцепенелость, и рассеяно кивает: «Беж? Хорошо. Ну, мне пора».

Чудесная сцена в «Осеннем марафоне», когда Гундарева с отчаяньем и ненавистью рвет куртку и швыряет в окно беспомощную попытку другой женщины покуситься на ее неприкасаемое право – одевать мужа. Жалкая скороговорка Нееловой и взгляд главного героя – боль, неловкость: он-то понимает все про эту несчастную куртку, сублимацию близости, соучастия и его собственной разорванной души. Попробуйте всунуть в этот эпизод деньги (стоимость куртки), устаревший фасон плаща, новизну и качество изделия, – получится совсем другая жизнь, и из нее выйдет Леонов: «Что это почти новую куртку на улицу выбросили?»