Книжный киоск в аэропорту «Пулково». Взгляд задерживается на книжке с грустной повестью Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» – давно собиралась купить ее маме. «А смотрели ли вы фильм с Крючковой?» – строго интересуется тетенька-продавщица в вязаной шапочке. Таким голосом школьная техничка в синем халате спрашивала, не забыла ли я сменную обувь. «Еще нет», – бодро рапортую я. «Прочтите и только потом смотрите», – распоряжается «шапочка» и протягивает мне книжку. «Мы в Петербурге», – смеется муж. Вечером мы идем в театр.

Любите ли вы театр, как люблю его я; любите ли вы Театр музыкальной комедии, как любят его петербуржцы? Каждый театр – легенда. История петербургской оперетты морозным узором вплелась в судьбу Города, стала частью его мифологии. Единственный театр, который работал в блокаду. Память выстраивает слова, фотографии, кадры хроники… Пожелтевшая афиша в Музее истории города (нас водили туда всем классом, мы стояли полукругом у стеклянной витрины, там лежал кусочек черствого хлеба, «125 блокадных грамм, с огнем и кровью пополам», – читала с выражением учительница), Нина Пельцер танцует в госпитале, Александринская сцена, освещенная керосиновыми лампами, страусовые перья, валенки под бальным платьем, черно-белые очереди за билетами, голодные обмороки, звон разбитого во время артобстрела окна: «Товарищи, не волнуйтесь. Это пока только стекла!» Зрители смеются, плачут. И над всем – победительная музыка Кальмана. «Катя, кто твоя мама?» Ликующий голосок Наташи Защипиной перекрывает сирену воздушной тревоги: «Моя мама – Сильва!» «Жила-была девочка». Таня Савичева? Моя мама? Наташа Бехтерева? Девочки послевоенного Города. Они вернулись из эвакуации, из оккупации, из ссылок – в разбитые коммуналки, общежития, бараки. Детдомовцы, дети врагов народа, студентки-ремесленницы в шинельках и парусиновых туфельках, начищенных мелом. Тугие косички. Дешевые билеты и бесплатный гардероб. Бедненькие платьица, карточки, голова кружится от голода и вальса… «Снова туда, где море огней…» Что слышалось им в беспечных куплетах венских графинь? Что слышал в них сам Кальман, изгнанник, бежавший из оккупированной Вены по фальшивому женскому паспорту? Жизнеутвердительность? А что слышали цензоры, запретившие кальмановские оперетты в фашистской Германии? Где нам понять логику тиранов? «Красотки, красотки, красотки кабаре…»

Я – студентка: вязаный свитер, черные брючки, лодочки в целлофановом мешочке и страстный голос Раджами: «О, Баядера – воплощенье мечты…»

Потом театр закрыли. На ремонт. Труппа разошлась по другим сценам, кто-то – в кино, кто-то – на пенсию. Ремонт тянулся почти 30 лет – больше, чем достаточно, чтобы погубить театр. Где нам понять логику геронтократов? Легенда победительна. Много чего в Городе не восстановлено, но «Сильва» звучит! Венский дирижер и будапештский шик, молодые голоса и польская прима: «Без женщин жить нельзя на свете, нет!» И в афише Кальман, Кальман, Кальман. Жизнеубедительность.

Я знала, что не разочаруюсь. Предупредила мужа, чтобы надел галстук, чуть не купила новое платье, но взяла себя в руки. Наступает вечер. Муж добросовестно приезжает вовремя. Напудренная, в шелковом платье и туфельках стою в холле. Мы живем в гостинице на Мойке. Муж смотрит с сомнением: «Может, сапоги наденешь, все-таки минус двадцать?» «Я не школьница, чтобы ходить со сменной обувью», – высокомерно отвечаю я. Мы садимся в машину, проезжаем несколько метров до канала Грибоедова и встаем. Вдоль канала до Невского машины замерли, заледенели. Водитель вздыхает: «Можем объехать по Садовой, но это часа полтора». Муж бледнеет, он понимает, что удар ниже пояса: «Выход один. Пешком вдоль канала, через площадь Искусств – это минут пятнадцать ходу». Повторяю, минус двадцать, я в шелковом платье, на плечи элегантно накинут полушубок. Выхожу, боязливо щупаю туфлей снег у машины. Муж говорит: «Поехали через Садовую». Мы оба понимаем, что сейчас рухнет больше, чем выход в театр. Я сжимаю волю в кулак и ставлю дыхание: «Побежали». Прохожие оборачиваются в изумлении: мороз, а эта ненормальная бежит по сугробам в серебряных туфельках. Одетый по-людски муж крепко держит меня под локоть. Завтра пресс-конференция, не застудить бы горло. Я открываю рот дважды. Итальянский мостик прогнулся под снегом: «Я не пропущу увертюру». Сквозь метель сияют огни трех театров: «Я назову эту историю ”Упорная дура и ее верный друг”». Плюхаюсь на пуфик у гардероба и шепчу: «Коньяку…»

Мы входим в зал одни из первых. В антракте торжественной вереницей шествуем через дворцовые пространства. Зал-грот в таинственном полумраке – о, моя юность. Присаживаемся за угловой столик. Господин средних лет в белом вязаном свитере и шарфе, слегка поклонившись, садится напротив: «Вы позволите?» Неторопливо открывает сумку и выставляет на стол коробку с кефиром и целлофановый мешочек с нарезанной булочкой. Обстоятельно раскладывает. Извлекает из той же сумки круглую эмалированную кружечку – ну совсем уже из коммунального детства. «Мы в Петербурге», – смеется муж. Я поднимаю бокал с коньяком: «Ваше здоровье!» Он в ответ – кружечку с кефиром. Мы обсуждаем спектакль.

– Вы что, не местные жители?

– Мы местные, – чуть помедлив, раздельно отвечает муж.

– Что же вы так редко в театр ходите? – наш собеседник поправляет шарф и напевает, выстукивая пальцами по кружке вступительные такты увертюры.

– Вы музыкант?

– Нет, но немного поэт.

Еще чуть-чуть, и я вспомню его лицо над чашечкой кофе в «Сайгоне»… Мужу нужно возвращаться в Москву, он провожает меня в гостиницу и уезжает в аэропорт. Я устраиваюсь в кресле, открываю книгу Санаева, а не спуститься ли вниз и выпить горячего чаю? Все-таки промерзла. Внезапно гаснет свет, снова включается, мигает. Мне делается неуютно. Набираю номер портье и на всякий случай выхожу в коридор. Через пару минут появляется электрик. Немолодой седоватый господин в рабочем комбинезоне. Вместе мы входим в номер, свет горит ровно. Электрик долго щелкает выключателями, что-то переставляет.

– Здесь все в порядке, все работает.

– Стала бы я звонить, если бы ничего не случилось, – возмущаюсь я, – было что-то странное, поверьте, я даже испугалась.

– Да я сам боюсь, – с нажимом отвечает он. – Мы все боимся!

– Чего?

– Призрак! Ребята-портье боятся ночью по коридорам ходить! Я сам дважды видел!

– Кого?

– Графа Витте, – наклонившись к моему уху, шепчет он. Ну в точности так, как дяденька-вахтер из Гатчинского замка, который рассказывал нам, школьникам, о затаившемся в подвале эхе голоса императора Павла.

Мы в Петербурге. Или он в нас?

Опубликовано в книге “Дом с видом на Корфу”