Юрию Галецкому

 

         День свернулся, как прокисшее молоко.

Держа в правой мороженое, она другой рукой достала из сумочки специально купленную пачку с самолетиком, никогда не курила… – и тут, вспомнив с усмешкой, что спичек все равно нет, да и незачем, подтолкнула небесно-белые «ТУ» на другой конец скамейки, как бы отрекаясь от них – туда, где осели ржавые, как кровь, листья петербургской осени.

День гас как мотылек на свече.

Вещи были собраны, и билеты вместе с паспортами и визами уже лежали в красивом кожаном бумажнике около телефона. И возвращалась она домой из последних гостей только для того, чтобы присесть на дорогу.

Она распрощалась пораньше, чтобы пройтись пешком – и брела долго, стараясь проникнуться последнестью происходящего. Прощальный раз перешла мост. Прощальный раз обернулась на Академию, постояла у наизусть вызубренного перехода, пропуская вечерние машины, и вступила на мокрый тротуар площади…

Не получалось!

Она помнила это свое состояние. Помнила, как провожая приятеля, который уезжал надолго, что по нынешним временам означало – навсегда, она выжимала из себя сказать ему что-то очень важное, чтобы он запомнил и понял, а несла какую-то чушь.

Дождь проходил, смывая болезненный налет, оставленный уходящим днем.

Как легко терять, когда терять уже нечего.

Она остановилась у голубого киоска, уже закрывавшегося – порывшись, выудила какую-то мелочь и выпросила сахарную трубочку. Последнюю сахарную трубочку – мелькнуло весело и вправду – развеселило. На обнаруженные же тридцать пять копеек, оставшиеся после – чего? она, не задумываясь, купила серебристый самолетик.

Как давно придумала она эту прогулку. Когда не было никакой надежды, бесконечных очередей, когда эта выхоленная, как чернобурка, – сжав губы, почему не нос, ведь ей противно дышать с нею одним воздухом – иронически поинтересовалась что, затоскавалось по исторической родине? – когда он приходил домой, комкая в руках повестки, сидел, вытянув ноги смеялся, теребя виноградные кисти скатерти, тогда, тогда, приткнувшись виском к его колючему плечу, видела она, как идет прощальный раз через мост и вступает на мокрый тротуар площади, – у этой выдуманной скамейке.

Пачка сигарет лежала в листьях как разбившийся самолетик среди развалин.

… И взлетная полоса стягивает мне горло – легкий газовый шарф мертвой петлей – бедная красивая Айседора с закушенным языком и зелеными висками. Господи, зачем я хочу жить? – взлетная полоса, по которой бежит от меня, не от них, распластавши прозрачные крылья серебристая стрекоза, еще рядом, но уже маленькая, – о, извращенная перспектива! и уже не видно отсюда самолетика, он уже там, бедная красивая Айседора.

И читались далекие письма с неперестававшим чувством неловкости – не мне, как будто чужие – и ты в этой спиритической ночи: вращающаяся, как блюдечко, память и подтасованный смысл, выпадающий на слова – случайные, длинный луч моей памяти – или твоей? – и мы ведем светский разговор – ну что, погода – в Петербурге, и снова осень, и опять декабрь – а потом слова потускнели и расплылись, и смутный смысл их погас совсем. И книга, раскрытая наугад, выскальзывает из рук и кружится по комнате Филадельфия – «Я шастал среди этих билдингов» – и залетает под стекло. И все, казалось, так далеко…

И, слизывая прощальное мороженое с ладони: ты помнишь, как мне снились звездно-полосатые сны?

Родная речь – школьное отзывающееся воспоминание, пара друзей и Петербургю. Вот и все, что осталось для – прощай.

Бумажка от мороженого, сжатая в горсти. Помедлив, она швырнула ее за спину, в осень, вызывающе не заметив урны под рукой.

А рядом уже пристроились две щебечущие подружки – и, сама того не замечая, она слушала их, как надоевшую соседскую музыку. Не видя лиц, но чувствуя горячую беседу.

– Ну, положим, вернусь я к нему. Мне это даже выгодно.. Все-таки квартирка хорошая. И там нужно будет что-нибудь придумать. И… Ну дальше-то, дальше? Пить-то он все равно не бросит. Так что мне тогда… Снова в свою конуру?

– Что ты ее так. Восемь метров. Зато свои.

– Ну да… Свои.

Дождь шелестел непрочитанными страницами.

– Гнусная погода. Гнусная погода в этом гнусном городе. Чувствуешь себя водяной крысой. Так и хочется кого-то укусить.

– Да-а. Ну, положим, вернусь я к нему. Он, в общем-то, а… пошли, чего рассиживаться.

Дождь листал страницы рукописи осторожно, едва слышно. Действительно, чего рассиживаться, подумала она, но и не подумала подняться.

…и взлетная полоса стягивает мне горло, как бьющийся газовый шарф…

Легкое королевское безумие синим крылом своим опалило лоб – едва касаясь, и сумеречный петербургский воздух сомкнулся у висков, тяжкий, густой, не разрядить – разве что пулей?..

Уходи поскорее – и все позабудь,

Острая как сердце – строка.

Она попыталась представить частое лицо мужа, но не смогла.

И то, другое, словно давно не виденное лицо, но памятное, как эта строка – снисходительно-доверчивое, высокомерно-обреченное.

Уходи поскорее – и все позабудь.

…среди этих билдингов?

И газовый шарф Айседоры трепещет, и дождь ворошит желтые листки никем не прочитанных писем.

Как хорошо, что некого терять

И можно плакать…

Там, за расплывающимися стеклами аэровокзала был город, и он чувствовал весь – и ей стало радостно вдруг, что так легко она покидает его. И уже пройдено. И некуда спешить, кроме лайнера, казалось, взлетающего – распахнувшего крылья. Все остается позади, – думала она беспечально. И больно вспомнилось: все.

Как позади осталось единственное, забытое здесь – первая, оттуда вырвавшаяся открытка с манящим, как сувенирная статуэтка, всегда лезущая в глаза – видом.

И свобода вас встретит радостно у входа…

Он, идущий рядом, насмешливо протянул ей болгарскую пачку с парящим «Ту» – и, щелкнув по ней, ничего не сказал, словно зная ту ее тайну, как будто он мог помнить о тех, оставленных на скамейке осколках. Она остановилась, и кто-то сзади ткнулся ей в спину, извинившись, и это ей понравилось, словно позади осталась некая невилимая черта, за которой все и осталось.

Она смотрела, как вразвалочку идет Лот по пустыне, огромный и светлый, сунув руки в карманы, привыкая к новой свободе, и не замечая, что ее нет рядом, и в правом кармане его взмывает ввысь серебристый самолетик. И позади голые стекла аэровокзала, а за ними ничего не осталось, кроме открытки – она любила ловить себя на том, что, вертя ее, касалась, как бы – с нежностью, мягких уголков.

Она достала очки – редко позволяла себе носить их, и смеялась, надевая, одна перед зеркалом, похожая на сельскую учительницу.

Родная речь, вышколенное воспитание, по рукам пересчитываем друзей – и обернулась

…Но где мой дом, и где рассудок мой?

Там, сквозь стекла очков плыли тускло сверкающие стекла аэровокзала.

– Ну скорее… – услышала она его голос. – Что ты задумалась? Скорее же…

Там, сквозь стекла очков, начищенные до блеска, она любила их тоненькую матовую оправу – плыли стекла аэровокзала.

– Подожди, я не слышу… У меня что-то с ногами…