Спустя много лет после того, как исчезла советская власть, на мое заявление «я не люблю советскую интеллигенцию», я услышала вопрос – а вы какая? И честно ответила: «Конечно, советская. Это легко заметить по моей беспощадности».
Идеалом мне была Анна Андреевна: одна, отрекшаяся от всего, от всех, нищая царица в дощатой «будке» в Комарове – «как хорошо, что некого терять. И можно плакать». Величие. Ее я считала воплощением русской женщины. И, Боже мой, как я презирала всех, так или иначе ищущих компромисс, выживших, советских.
Я не заблуждалась: большинство легче артикулируют Интернационал, чем Ахматову. Но казалось, достаточно включить свет, и вся дрянь исчезнет, как ночные кошмары. Сегодня, как раз при свете дня, ясно, что русское от советского отделяется, как мясо от кости. И не только потому, что численность русского за семьдесят лет систематически и планомерно сокращалась – те, которые сокращали, тоже были русскими.
Самая точная мера – это любовь. Пустота, которая образуется на месте ухода любимого человека – лучшая мера. Почему мы всей страной любили Людмилу Гурченко? Встречались актрисы и красивее, и талантливее, при ее красоте и таланте, и жизнелюбивее, при ее жизнелюбии. Людмила Гурченко за долгий свой красноречивый артистический путь воплотила архетип советской русской женщины или русской советской – как хотите.
Это не пересечение, не сочетание, не сплав – это единое целое: русская женщина в советских обстоятельствах, советизировавшаяся и при этом отторгающая от себя советскую действительность. Каждой мыслью, жестом и дыханием. Попробуйте представить, например, ее в «Гараже» в той роли, которую так достоверно исполняет Ия Саввина.
Осиная талия, как у Лолиты Торрес – в начале пути, соломенные шляпки и вуали – в расцвете, и к концу – «старая кляча» с наклеенными ресницами и перчатками, как у голливудской дивы.
Вульгарная, громогласная, пикантная, кокетливая, роковая, откровенная, загадочная, беззащитная, злая.
В «Карнавальной ночи» 1956 года целых пять минут страна верила, что кошмар кончился: на фоне картонных часов с черными стрелками и платья солнце-клеш началась «оттепель».
Советская женщина. Ни у одной из ее героинь нет нормальной семьи: мелькает и снова исчезает в туманном горизонте механик Гаврилов, возвращается к своим голубям голодный Василий; где-то еще дальше горизонта бродят какие-то дети. Бестолковая работа. В руках авоськи. Но зато как одета! Никаких «дурацких розочек», там пришила, здесь пришпилила, тут – бантик. Лолита Торрес отдыхает. Прическа – ясно же, что спит ночью на бигудях, но зато как выглядит утром! Одновременно – отчаяние и задранный подбородок.
Она выживет сама, и выживает, но безошибочно отделит настоящее от ненастоящего. Она не перепутает своего механика ни с кем другим. Будет терпеть любого, но когда настоящее придет, придет как беда (в России всегда все настоящее приходит только в виде беды, желательно большой), то тогда появляется в платье солнце-клеш русская женщина. Во всем ее величии, самоотречении, стойкости и приземленности.
Не просто советская русская женщина, а ее победительный вариант. Женщины смотрели и понимали: быть такими, какие они есть – это красиво. Размазывать по щеке растекшуюся тушь и не терять лица – это красиво. Делать пластическую операцию в семьдесят лет и танцевать канкан – это красиво. Не делить, ни рвать из рук, никуда не вступать – все пять вечеров.
Отлетает, исчезает вся шелуха, и мы видим, как едет в кибитке по сибирскому тракту Зинаида Волконская на каторгу за своим дураком, поручиком Волконским, который влез в какие-то непонятные ей перевороты; как великая актриса волочет на себе гармошку, тащит его самого – на каблуках, по зимней дороге, в лагерь. Да еще – чтоб не опоздать.
Известия, 14.04.2011
