Инокентьев рос сиротой. Дальше родного Пскова он не выезжал никогда в жизни. Иностранными языками – как со словарем, так и без – не владел. Правительственных наград не имел, а состоял исключительно в браке. За все эти достоинства он и получил единственную отпущенную на контору путевку в далекую и теплую республику.

Полгода весь город с неослабным вниманием наблюдал, как Инокентьеву прививали классовое чутье и хорошие манеры. Причем всеобщий шокинг был настолько велик, что, если бы Инокентьева заодно уж выучили танцевать менуэт, – а все бы еще знали, что это такое, и то никто бы не удивился.

Супруга Инокентьева, Алевтина Ивановна, которая тоже ничем не владела, по ночам плакала, но на людях держалась, стойко деля с мужем бремя избранничества.

Провожали Инокентьева всей родней. Бабы голосили, а мужики неловко теснились в стороне, у табачного киоска, словно океан, отделяющий нас от этой далекой и теплой республики, уже разлился между ними и Инокентьевым.

Высунувшись из окна, Инокентьев сдержанно помахал новой, шитой на заказ кепкой, и сел в углу, отворотившись от баб, тюками своими и сетками заполонившими все купе.

В Москве на перроне его встретили трое молодых людей, подтянутых и деловитых. Инокентьеву они понравились, но на всякий случай он шел строевым шагом, равняясь на третьего слева.

Всю дорогу до аэропорта Инокентьев в порядке самоподготовки задавал себе провокационные вопросы, а ответы повторял громко и вслух, чтобы было слышно третьему слева.

В самолете Инокентьев спал. Он спал, и ему снились трое подтянутых молодых людей. Они танцевали менуэт с его супругой, Алевтиной Ивановной, а третий слева сдержанно махал новой, шитой на заказ кепкой.

Поеживаясь под ослепительной улыбкой стюардессы, Инокентьев спустился по трапу, пришлепнул к своему чемоданчику фирменную наклейку с зеленой пальмой и огляделся. Трое блестящих молодых людей все ещё стояли в очереди за багажом. Кругом действительно росли зеленые пальмы, а люди ходили в белых штанах.

Жаркий воздух почти не двигался, и только смутный сквозняк с взлетной полосы пах лимонами, растворимым кофе и еще чем-то, что уж Инокентьев и вовсе определить не мог.

– Ну, ну, – поощрительно подумал он и, прислонившись к стойке, принял вальяжную позу – нас, мол, на эти штучки не проймешь.

На стойке аккуратными рядками стояли консервные банки. Скользнув по ним любопытствующим взглядом, Инокентьев задержался вдруг, словно припоминая что-то давно и хорошо знакомое.

– Господи, – ахнул он. – Ведь такие штуки у нас в конторе в прошлом году давали. К праздникам. Алевтине еще тогда шиньон сорвали. С ума сойти! И очереди нет.

Инокентьев кинулся было за остальными, но испугался – расхватают еще, пока он будет бегать. Хотя народу вокруг не было.

– Видно, только подвезли, – понял Инокентьев, решительно отодрал подкладку от новой кепки и вынул пачку зелененьких бумажек с пальмами – На все!

Никогда еще Инокентьев не был так счастлив.