Виктор Ильич Боярский – путешественник, директор Российского музея Арктики и Антарктики.

Биографию Виктора Ильича Боярского можно читать как приключенческий роман.

Родился в 1950 году, в 1973 году закончил Ленинградский электротехнический институт имени В. И. Ульянова (Ленина) (ЛЭТИ) по специальности «радиоэлектронные устройства». С этого же времени — научный сотрудник НИИ Арктики и Антарктики. Изучал ледниковые покровы Антарктиды, работал на дрейфующих льдах Северного Ледовитого океана.

В 1988 году Виктор Боярский в составе международной экспедиции во главе с Уиллом Стигером пересек Гренландию с юга на север за 65 дней (двигались на лыжах и собачьих упряжках). Гренландская экспедиция была организована как тренировка перед экспедицией «Трансантарктика», в которой он принял участие в 1989-1990 годах.

Изучал подводное озеро Восток и проводил многочисленные лыжные экспедиции по Арктике.

В 1998 стал директором музея Арктики и Антарктики.

В 2002 поднялся на гору Килиманджаро.

В 2007 отметил «юбилей» – 50 раз на Северном полюсе.

Автор романов «Семь месяцев бесконечности», «Гренландский меридиан» и поэтического сборника «У каждого из нас есть полюс свой».

Является председателем полярной комиссии; член Русского географического общества и географического общества США. Действительный член Академии туризма, состоит в союзе писателей России.

Профессиональный авантюрист

Говорят, я авантюрист: дрейфующие льды, собаки, упряжки, Канарские острова… Ну что здесь авантюрного? Это жизнь! Что такое жизнь, каждый понимает по-своему — у меня она вот такая. Я люблю перемещаться в пространстве. Тридцать восемь лет этим и занимаюсь. Полярники не боятся ничего, кроме голода, холода и работы, и отдыхать любят в тепле. Поэтому я отдыхаю с семьей на Канарских островах, где есть теплое море и нет льдов и снегов, которые иногда поднадоедают.

Мой отец был моряк. Желание стать полярником пришло попозже, потому что моряком не получилось стать сразу. Я поступал в «Макаровку», не прошел там по зрению и пошел в ЛЭТИ, потому что мне сказали, что даже после ЛЭТИ можно попасть во флот. Учась на последнем курсе, уже перед самым распределением, я познакомился с человеком, который закончил наш факультет и работал в Институте Арктики и Антарктики. Он рассказал, как можно совместить, казалось бы, несовместимые вещи: радиолокационные системы, снега и льды, и так далее. Потом мне попалась замечательная книжка Санина «Новичок в Антарктиде», и я решил попробовать — и пошел в арктический институт.

Я везучий человек — до сих пор, во всяком случае, мне удавалось практически все, о чем я мечтал. И сейчас продолжаю заниматься тем, что люблю, а именно веду как раз такую авантюрную, как говорят, жизнь.

Без авантюр невозможно жить, но надо отдавать себе отчет, что профессиональная авантюра отличается от непрофессиональной. Я смею себя причислять к профессиональным авантюристам.

Счастье

Случайные люди среди полярников не задерживаются, а неслучайные остаются навсегда.

Мне запомнилась хорошая формулировка счастья в фильме «Доживем до понедельника»: «Счастье – это когда тебя понимают».

Счастье в более общем смысле — это когда ты имеешь возможность заниматься любимым делом, которое не только удовлетворяет твои личные амбиции, но и позволяет всем твоим любимым и близким жить достойно.

Вот такое хорошее сочетание у меня и есть — работа и удовольствие.

Флаг над Килиманджаро

Мой подъем на вершину Килиманджаро — это был политический акт.

Там, где я родился, горы есть, но альпинизм никогда не был моим призванием и увлечением, хотя я очень с большим уважением отношусь к альпинистам, и у меня среди них очень много друзей. Меня очень долго связывала дружба с замечательным альпинистом – Володей (Валуверзовым???), который первым поднялся на Эверест. Я никак не мог понять, как они на этих крючьях, еле вбитых в скалу, висят над бездной. У нас на лыжах – ну упал, ну трещина. А здесь-то падать — мама, не горюй!

В 2003 году возникла идея – поставить флаг Петербурга на всех мало-мальски выдающихся вершинах. Это предложили губернатор Владимир Яковлев и Михаил Михайлович Бобров, мой очень хороший друг, почетный петербуржец, замечательный человек. Сейчас ему 88 лет. А тогда 9 мая (я ему как раз звонил, поздравлял) он в очередной раз повел друзей на шпиль Петропавловской крепости, которую он защищал во время войны. Он-то собственно, и выступил проводником этой идеи – поставить флаг на вершинах.

Легче всего, конечно, поставить флаги на Южном и Северном Полюсах – это наша привычная среда обитания. Что касается вершин, то здесь уже пришлось стараться. Я и заполз на эту Килиманджаро — на Эверест даже не замахивался.

На вершине Килиманджаро мы были летом, было минус десять-пятнадцать градусов. Но там это переносится легко: воздух разряженный, теплообмена нет, и такая температура совершенно комфортная, особенно, если нет ветра.

Идея была такая – подняться в такое время, чтобы застать восход солнца (над Африкой?). Это, конечно, зрелище! Килиманджаро – удивительная гора. Для настоящих альпинистов она невысокая (около шести тысяч метров), но стоит на равнине и возвышается во всю свою мощь над саванной.

Когда, стоя на вершине, смотришь, как из-за горизонта выкатывается гигантских размеров солнце, замираешь и думаешь: «Молодец, что дошел!»

Хотя, честно скажу, было трудно. Я пер туда на самолюбии, и мы быстро пошли. Это было труднее, чем два раза на Полюс сходить.

Потом в рамках программы «Флаги Петербурга на всех вершинах» мы поднялись с той же питерской командой на высочайшую вершину Австралии – 2400 метров, Пик Косцюшко.

Так что на вопрос: «Что меня занесло на Килиманджаро,» – я отвечаю: «Флаг города на Неве».

Собачья жизнь

Собаки прошли через всю мою жизнь. Я часто подбирал собак, и они жили в моем загородном доме в Шувалово. Последняя умерла в 2009 году. Главным образом у меня были овчарки — люблю эту породу, красивая и умная собака.

Сейчас, поскольку я часто уезжаю, новых не беру, но зато у меня целая когорта бездомных собак на иждивении.

Как-то раз я попал в Америку на ранчо моего будущего очень близкого друга Стиггера (он организовывал экспедицию). Он живет в довольно диком месте на севере Миннесоты, рядом с Канадой – самое райское место зимних видов спорта: лыжи, собачьи упряжки… Подводит он меня к будкам — просто ящики, а в них семьдесят собак: «Иди, знакомься!»

Ездовые собаки ездовым — рознь. Собаки для гонок и соревнований — одной конституции: легкие, поджарые, длинноногие и слабоодетые. Им ничего лишнего не надо: они бегут. А это были владимирские собаки — тяжелые, весом сорок-сорок пять килограммов, клыки мощные… Я знал, что даже не сторожевые собаки чужих не очень приветствуют, и подошел к ним с опаской. А они во все свои семьдесят глоток стали приветственно выть.

Эти собаки на генетическом уровне испытывает к людям почтение, понимая, что от человека зависит сама жизнь, поэтому они, без преувеличения, рады любому человеку. Другое дело, что служить тебе они не будут, но они дружелюбно виляют хвостами, падают на спину, чтобы их почесали.

Экспедиция в Гренландию

Сразу после этого знакомства на ранчо мы создали тренировочные курсы, чтобы познакомиться со способами управления упряжкой и вообще работой с собаками. А после тренировок направились в Гренландию. Это была подготовка к самой большой нашей — трансантарктической — экспедиции, 89-90 годов.

Итак, мы на лыжах пересекли Гренландию с юга на север — 2500 километров.

У нас было спецраспределение: три человека, которые профессионально занимаются собачьими упряжками, и другие три на подхвате — они ухаживали за собаками.

Чтобы в этих условиях (местности полностью лишенной ориентиров) как-то помогать или выбирать короткую дорогу, обычно впереди идет человек, а все упряжки и люди идут за ним. Я и был таким возглавляющим.

Когда упряжка набирает темп, скорость ее движения составляет километров пять-шесть в час, но вообще скорость зависит о того, материковый лед или морской.

В 95-м году мы пересекли Северный Ледовитый океан тоже с собаками. Морской лед – это отдельная история. Там прямой дороги практически нет: все время рубишь тросы, готовишь мосты и так далее.

Наука

Наука и путешествия — это непересекающиеся множества. Я начинал свою полярную карьеру как ученый: после окончания ЛЭТИ пошел сразу в Арктический институт. В тот же 1973 год я попал и в свою первую антарктическую экспедицию.

На протяжение пятнадцати лет я, работая в отделе физики льда и океана, занимался исследованием льда и снега с помощью радиоавиационных систем, установленных на самолетах. Главной задачей было измерение толщины как ледникового покрова Антарктиды, так и, что более проблематично, толщины дрейфующих морских льдов.

В процессе этой работы мне посчастливилось четыре раза побывать в Антарктике, раз пять – в Арктике. Я зимовал на станциях «Северный полюс-23», «Северный полюс-24» и в Антарктике на станции «Новолазаревская». Я облетал все станции. Эта работа мне и нравилась прежде всего потому, что она была сопряжена с возможностью бывать в Арктике или в Антарктике. На чистой науке без такой возможности, я, скорее всего, так долго бы и не продержался.

Север: возрождение после 90-х?

Период 90-х годов был труден для всех и для полярной науки в частности. Она весьма финансовоемкая: связана с поддержанием очень мощной и дорогостоящей инфраструктуры, как в Антарктике, так и в Арктике. Мы – единственная в мире страна, которая ежегодно, начиная с 50-х годов, запускала по две дрейфующие станции для исследования океана — в 90-е перестали заниматься этим вообще. Последняя станция была закрыта в 91-м году, и после этого был двенадцатилетний перерыв, когда в океане вообще никого не было. Он, наверное, вздохнул с облегчением.

В Антарктике, к счастью, такого резкого сокращения не произошло по политическим мотивам: Антарктида – это континент, и присутствие там необходимо любому государству. Советский Союз, имея очень сильные позиции, их сдал наполовину. Более того: сейчас есть все признаки того, что мы не в полном объеме, но вернемся к параметрам, которые достойны представлять нашу страну.

Также и в Арктике с 2003 года возобновилась работа дрейфующих станций, хоть и не с прежним накалом.

В 90-е пострадала не только научная часть, но и вся жизнь, связанная с Севером: обслуживание Северного морского пути, инфраструктура была разрушена практически вся в течение нескольких лет… Сейчас восстановление включает в себя колоссальные затраты. Я не знаю, возможно ли оно.

Мне посчастливилось побывать в центральных узлах нашей арктической жизни: поселках Диксон, Тикси, Певеке, в Чокурдахе, в Анадыре — в 70-80-е годы, когда работала магистраль Северного морского пути, там везде кипела жизнь. В последние двадцать лет я от друзей слышал, что там происходит. В 2009-м году я прошел по Северному морскому пути на яхте со шведской экспедицией, и увидел своими глазами… Картина совершенно удручающая.

Например, Диксон был узловым портом в устье Енисея. Там всегда стоял научный штаб, который обеспечивал оперативной информацией суда Северного морского пути. Там в период расцвета жили до шести тысяч жителей. Найти квартиру было невозможно, и в Диксоне стали строить пятиэтажки.

Сейчас там живут шестьсот человек. Поселок пуст, и дома стоят с выбитыми окнами.

Зачем нам Север?

Что там на Северном Ледовитом океане помимо льдов, что туда рвутся все государства, включая Китай? Углеводороды. По разным оценкам до 25% мирового запаса углеводородов находится на шельфе арктического Северного Ледовитого океана, и эта кладовая будет в конце концов востребована, когда мы высосем здесь все, что лежит на поверхности.

Большая часть нашего валового продукта производится за Полярным кругом. Норильский комбинат, например, производит 90% российского никеля.

Это только кажется, что север далеко. Большевики его значение понимали с самого начала, потому он буквально сразу стал одним из их любимых регионов. Заработанные там деньги при правильном использовании поднимали престиж государства.

На эту территорию претендуют очень многие, и именно для того, чтобы понятно было, кто там главный, сейчас наше присутствие на Севере особенно необходимо.

Лучше на каком-то уровне удерживать то, что есть, чем закрывать и терять навсегда. На севере нельзя пропускать ни одного сезона. Ты оставил поселок зимовать без топлива – все, надо его строить заново практически, что и происходит. И люди уезжают.

Сомалийские пираты — стимул развития Северного пути

Государственного подхода к Арктике нет. Сейчас появилась новая арктическая доктрина — дай Бог, чтобы она заработала! Ведь, на самом деле, Северный морской путь — это магистраль, которая при правильной работе будет нам очень выгодна. Потому что из Европы в Азию такой путь гораздо короче, чем через Суэцкий канал, на котором еще и сомалийские пираты.

Кстати, я подумал: чтобы европейцы вообще перестали думать про Суэцкий канал и посылали свои товары Северным морским путем, надо было наших переодеть в сомалийских пиратов, пару раз ограбить – и все, ходить будут только через Север!

Политика и экономика

Если серьезно, то на Севере нас выделяет из практически всех государств самый мощный атомный ледокольный флот — это наша гордость. Арктическую границу кроме нас имеют Канада, США (Аляска), Дания (под ее протекторатом находится Гренландия), Норвегия. Это потенциально очень мощный рынок, поэтому нельзя медлить с восстановлением не формального, а фактического нашего присутствия в Арктике.

Еще знаменитый полярный исследователь Степан Осипович Макаров (1849-1904) сказал, что Россия фасадом обращена на север. Адмирал Колчак предложил проект двух ледокольных кораблей – «Таймыр» и «Вайгач», построенных, кстати, у нас в Питере. В течение пяти лет его экспедиция совершила гигантскую работу: она окончательно нанесла на карты побережье и прошла Северный морской путь.

Это происходило в 1910-1915 годы, уже началась война, но внимание царского правительства было обращено туда. Государственные люди понимали, как важно оставаться на Севере не только политически, но и экономически.

В учебниках 50-х годов граница советской Арктики определялась очень просто: Мурманск, Северный Полюс, Уэлен, – вот и все. В этом треугольнике никто не должен показываться, потому что там Советский союз.

Конвенция ООН по морскому праву 1982-го года определяет двухсотмильную экономическую зону и двенадцатимильную зону государственных границ. Мы подписали эту конвенцию, а США не подписали. Поэтому мы сейчас оказались за пределами двухсотмильной зоны, то есть любое государство может там работать — это уже не наша территория.

Не будь этой конвенции, у нас бы так и были воды до Северного Полюса. Этого тоже фактически никто не признавал, но так заявляло наше государство, как в 26-м году мы объявили все архипелаги нашими. И это были не просто слова: за ними стояло реальное наше присутствие. У нас развивался флот, у нас функционировал Северный морской путь, перевозя семь-восемь миллионов тонн генерального груза в год, действовали сто пятьдесят метеорологических станций, которые обеспечивали всю эту работу. Даже во время Войны открывались станции.

Пораженческая доктрина

А сейчас говорят: «Нет денег». Да нет, не денет нет, а подхода государственного – вот чего нет! Это абсолютно точно, потому что в 90-е годы у нас были условия уж никак не хуже, чем во время войны. Просто возникла новая доктрина: России не нужна такая инфраструктура.

Допустим, не нужно создание новой. Но ведь она уже была! Ее надо было только сохранить. И вот сейчас она оказалась востребована!