ЗЕЛИНСКАЯ: Здравствуйте, у нас в гостях Наталья Евгеньевна Соколовская – петербургский писатель. Здравствуйте, Наталья Евгеньевна!

СОКОЛОВСКАЯ: Добрый день!

ЗЕЛИНСКАЯ: Наталья Евгеньевна, Наташа, мы будем говорить так, как мы обычно обращаемся друг к другу в жизни, по именам и на «ты», потому что мы давно знакомы и нам нечего тут друг перед другом изображать, так что будем, как есть, да?

СОКОЛОВСКАЯ: Как есть.

ЗЕЛИНСКАЯ: Итак, Наташа, здравствуй!

СОКОЛОВСКАЯ: Здравствуй!

ЗЕЛИНСКАЯ: Наташа, вот когда я представляю, петербургский писатель, литератор, мне это как-то тяжело, мне мучительно произносить существительное мужского рода перед женским именем. А вот говорить «писательница» вроде бы как бы считается для писателя обидно. Как все-таки правильно, разумно? Ты как вот предпочитаешь, чтобы тебя называли: писательница или писатель?

СОКОЛОВСКАЯ: Я тебе скажу, скажи, пожалуйста, о своем враче-женщине ты как говоришь? Ты говоришь «врачиха», ты же не говоришь, то есть суффикс просится женского рода, врач – это врачиха, но мы же не говорим, потому что суффиксы русские они очень такие пограничные, с ними надо аккуратно. Ты скажешь: я иду к врачу. Раньше писали: женщина-врач, да, чтобы это понять, особенно, если фамилия – непонятно – мужская или женская, но женщина-врач, чтоб комфортно было, чтоб ты понимал, но ВРАЧ. А почему писатель? Ну пусть будет писатель, у нас хватит вот этих «гендерных загончиков» в нашей жизни, но пускай уже здесь будет так по-взрослому, у?

ЗЕЛИНСКАЯ: То есть мужской род – это по-взрослому, а женский – это все-таки что-то неполноценное? Ты же сама, ты же сама умаляешь наш родной гендерный суффикс таким образом! Вот хорошо, твой пример…

СОКОЛОВСКАЯ: Вот на самом деле…

ЗЕЛИНСКАЯ: Не, не, не, не, Наташа, подожди, подожди, подожди, я тебе свой пример приведу. Вот я когда представляюсь сама, я журналистка, я же не говорю я журналист – я журналистка!

СОКОЛОВСКАЯ: Может быть, вот какие-то тонкости существуют. Вот «к» суффикс и «ца»; писательница – не знаю – мне бы нравилось, писатель все-таки или поэт или переводчик.

ЗЕЛИНСКАЯ: Хорошо, как хочешь, так и называйся! Не будем спорить. Пусть ты будешь писатель мужского рода.

СОКОЛОВСКАЯ: На самом деле ведь эта дискредитация произошла только в начале 90-х гг..

ЗЕЛИНСКАЯ: Почему?

СОКОЛОВСКАЯ: Скажу. Ведь вообще по гендерному признаку в советское время литература не распределялась, ведь никому бы не пришло подчеркивать половую принадлежность Виктории Токаревой или там, Господи, Боже мой, Улицкой, или, не знаю, кого бы-то там ни было, да?

ЗЕЛИНСКАЯ: А, собственно, и все, кого ты назовешь?

СОКОЛОВСКАЯ: Вера Панова там, Петрушевская, Боже мой! Но когда в 90-е гг начался издательский бум, и когда… Ведь что с женщинами получилось, женщины они же у нас и коня на скаку, и в горящую избу, и тут…

ЗЕЛИНСКАЯ:…и в горящее издательство.

СОКОЛОВСКАЯ: Да, вот буквально. У нас же Союз писателей горел. И что получилось? Родина сказала: «Ха, давай стране угля!» Рынок хочет книг, и женщины ломанули. И как! Причем так, что до сих пор опомниться- то невозможно на самом деле. И вот тогда-то и стало женский роман как жанр, дамский роман, вот как жанр что-то такое, а что? – а не пойми что! Да? переводной очень много литературы, вот такой, которой у нас раньше, мы ее не знали, да? Романс вот этот, женский роман тоже.

ЗЕЛИНСКАЯ: Ну а так чего в этом дурного? Люди это читают, любят.

СОКОЛОВСКАЯ: Хорошо, расслабляются. Я говорю, когда я вижу в метро женщину, читающую Донцову, я радуюсь, потому что я вижу, что она расслаблена, что она после рабочего дня едет, отдыхает, что у нее, наверное, неплохое… она даже улыбается, у нее неплохое настроение. Ради Бога, как терапевтический эффект все средства хороши.

ЗЕЛИНСКАЯ: Но Донцова это не женский роман.

СОКОЛОВСКАЯ: А какой?

ЗЕЛИНСКАЯ: А Бог его знает, я не читала, не знаю.

СОКОЛОВСКАЯ: И я не читала!

ЗЕЛИНСКАЯ: Ужас, какие мы с тобой отсталые!

СОКОЛОВСКАЯ: Мы говорим о странностях в любви… Дело в том, что я вот не могу, я открываю книжку – это сейчас не касается Донцовой, дай Бог здоровья, она делает, или они делают, там бригада и так далее, но вот эта вот компания, которая, значит, под грифом «Донцова», они делают хорошее дело, они доставляют людям удовольствие.

ЗЕЛИНСКАЯ: Не, не, Наташ, ты их не умаляй. Они не только удовольствие доставляют, это огромная просветительская работа, они по существу создали ликбез, юридический ликбез, и это очень важно, у нас ведь законов люди не знают, не любят и никогда не следуют.

СОКОЛОВСКАЯ: Ты с Марининой сейчас немножечко…

ЗЕЛИНСКАЯ: Нет, нет, нет, и Донцова… они описывают жизненные ситуации, также как в этих сериалах, которые кто-то презирает, а на самом деле это…

СОКОЛОВСКАЯ: …ну как школа жизни может работать.

ЗЕЛИНСКАЯ: Да, это школа жизни, она позволяет людям адаптироваться к каким-то социальным новым, там не знаю, явлениям. Я не путаю с Марининой. Маринина она впрямую рассказывает, вот как вот совершается преступление и какое за этим следует наказание. Это очень важно, между прочим. И я бы не скидывала со счетов, это особый род литературно-просветительской работы, поддерживающей, социально-поддерживающей, а не просто терапевтической.

СОКОЛОВСКАЯ: Ну, замечательно, но если говорить вот обо мне, как о читателе, ну со мной, наверное, проблема. Понимаешь, вот если я открываю книгу и я не вижу вот этой вязкости – может быть, не то слово – я сразу не вижу вот этого качества текста…

ЗЕЛИНСКАЯ: …художественности.

СОКОЛОВСКАЯ: Ну скажем так, да. Я не чувствую, что оттуда идет вот эта эманация, что человек пишет не верхним слоем, да, или там вторым, да, а что человек пишет всем организмом, то мне это просто вот неинтересно. Вообще у нас выработался какой-то вот имею в виду, прошу прощения, муж… а вот есть мужская литература, Лен, вот женская есть, а мужская? Мы же не говорим, что Акунин – это мужская литература или – я не знаю уже там – Прилепин, хотя он замечательно брутален, он просто вот великолепен, да, Захар Прилепин великолепен. Мы ж не говорим мужская, мы ж говорим просто литература. Почему? А? А вот про Соколовскую или там еще про кого-то мы скажем «писательниЦа». Вот ну так я что хочу сказать на самом деле…

ЗЕЛИНСКАЯ: Я таким голосом что ли говорила «писательниЦа»?

СОКОЛОВСКАЯ: Я суффикс, я подчеркиваю суффикс. Замечательный средний уровень современной литературы, великолепный, может быть, его такого никогда не было отродясь, а вот каких-то пиков нет. В этом смысле советская литература дает гораздо более серьезные уроки письма, понимаешь? Не знаю, почему. А что касается женской, смотри как интересно, вот женщина, да, носительница вот этого какого-то особого глубокого, удивительно переживательного, невероятно чувственного мира. Но смотри, какая штука, вот здесь я снимаю шляпу перед мужчинами на самом деле, ведь ни одна писательниЦА женского полу не создала ни образа Анны Карениной, ни госпожи Бовари, ни Настасьи Филипповной, ни Неточки Незвановой – это все сделано мужчинами! Вот это потрясающий феномен на самом деле. Женщина ни одна, вот казалось бы, она в себе… вот это ведь все женские образы и они же это все откуда-то брали, ведь никто же не скажет, что Настасья Филипповна или там Анна Каренина, что это не женщины, что это мужчины, да, можно говорить, что это ипостась, что это такая женская ипостась. Мы все такие «би» в этом смысле, в творчестве мы все биполярны, очень много, но ведь пишем же мы от лица мужчины или там за мужчину, или там о мужчине ну как бы изнутри, почему нет? Вот! Но женщинам это не удалось, а мужчинам это удалось, и это потрясающе! Вот почему? Почему женщины не смогли?

ЗЕЛИНСКАЯ: Мы можем тут глубоко закопаться, почему нет женщин-композиторов, почему нет…

СОКОЛОВСКАЯ: …есть, но очень мало, Губайдуллина там, да.

ЗЕЛИНСКАЯ: Да, но если сравнить с общим объемом написанной музыки…

СОКОЛОВСКАЯ: И объяснение, что женщины там были закрепощены, что там «киндер, кюхе, кирхе» это нет, это не канает, дело не в этом, дело в устройстве мозга, в устройстве психики, в каких-то таких вещах, пффф.

ЗЕЛИНСКАЯ: Поэтому будем соглашаться на писательницу?

СОКОЛОВСКАЯ: Нет, будем соглашаться на писателя, но будем все-таки отдавать должное, будем стремиться расти, но отдавать должное все-таки мужчинам. А то мы их, да мы любим вот это вот феминизм, вот это женское: они это не то, то не то…

ЗЕЛИНСКАЯ: Но мне кажется, феминизм – это вообще не для нас. У нас насильственным образом десятилетия назад женщина была вовлечена в равный с мужчинами труд и вполне вкусила все эти коммунистические радости при советской жизни, поэтому нас на эту удочку не подцепить. Для нас наоборот свобода – это свобода не ходить на работу. Так?

СОКОЛОВСКАЯ: Кстати, да.

ЗЕЛИНСКАЯ: Все наоборот. Ну что ж, тем не менее женский роман, именно женский, мелодрама, история, которая рассказывает там судьбу женщины, и самые лучшие из них, условно говоря, «Унесенные ветром», например, это один из лучших женских романов на самом деле, так?

СОКОЛОВСКАЯ: Да, безусловно, и образ создан, который как матрица работает, он набирает только со временем, вот ведь что важно! Вот эти образы, которые остаются, чем они хороши? Они только напитываются, напитываются, они новыми, новыми какими-то смыслами наполняются и вот за счет этого жить дальше продолжают.

ЗЕЛИНСКАЯ: Ну, да они в каком-то смысле, так можно в кавычках взять, становятся намоленными, начитанными. Начитанными в смысле намоленными.

СОКОЛОВСКАЯ: Да, да, безусловно.

ЗЕЛИНСКАЯ: И объем становится еще более такой детальный что ли. Ну что ж, наверное, все творчество – это огромное счастье, и кому это выпадает, такая доля – уметь художественный образ создавать, это, наверное, такой подарок судьбы?

СОКОЛОВСКАЯ: И каждый ведь раз непонятно, как.

ЗЕЛИНСКАЯ: Наташа, но ведь ты сама пишешь женские романы!

СОКОЛОВСКАЯ: А чем они женские?

ЗЕЛИНСКАЯ: Они про любовь. Это так понятно!

СОКОЛОВСКАЯ: Но там же не все про любовь! Там же и про жизнь. Там же есть повести в той книге, о которой мы говорим, где про любовь как бы и ничего, в «Любовном каноне».

ЗЕЛИНСКАЯ: И носит прям такое название «Любовный канон», да?

СОКОЛОВСКАЯ: А издатель? Нет, я хотела как честная девушка, я хотела назвать книгу «Тезки» по рассказу.

ЗЕЛИНСКАЯ: Ну «Тезки» неинтересно, сразу неинтересно.

СОКОЛОВСКАЯ: Вот!

ЗЕЛИНСКАЯ: Это не заголовок!

СОКОЛОВСКАЯ: По крайней мере это было бы честно, но скучно. Поэтому теперь все говорят (рецензия): «Несмотря на то, что название вот такое вот такое, а книга-то она ого-го!» А вот каждый раз приходится делать реверанс с названием.

ЗЕЛИНСКАЯ: Знаешь, что меня обычно смешит? Я часто покупаю английские книги, и люблю историческую прозу и просто исторические произведения, даже буквально исследования. Но что смешно, что эти книги, как ты говоришь, взрослую серьезную литературу, ее часто продают под какими-то ужасными легкомысленными обложками, и какая-нибудь там барышня, какое-нибудь там декольте, кудри. И едешь где-нибудь в поезде, и ее открываешь, эту книжку, и даже стыдно, что у тебя, значит, такая легкомысленная книга в руках, я уж иногда думаю, как в школе обложку что ли одевать.

СОКОЛОВСКАЯ: Или газеткой вот так вот прикрывают.

ЗЕЛИНСКАЯ: Да, или в газетку заворачивают.

СОКОЛОВСКАЯ: Да, есть такие книги. Да, я так иногда и вижу, что люди читают и закрывают. Вот интересно, издатель считает, что это будет продажнее сделать такую веселенькую, гламурненькую, розовенькую обложечку, да, с каким-нибудь сердечком?

ЗЕЛИНСКАЯ: Не знаю, видимо, да.

СОКОЛОВСКАЯ: Почему-то наверное да, но адресаты иногда могут быть, книга попадает на другую полку. Вот книга с каким-нибудь немножечко пограничным названием очень важно тогда, чтобы издатель поставил ее на правильную полку, например, «Современная российская проза», тогда ее будут покупать читатели, которым она адресована, и она не будет никого разочаровывать.

ЗЕЛИНСКАЯ: У нас в гостях была Наталья Евгеньевна Соколовская, писатель, редактор издательства «Азбука», которое выпускает книги, которые делают нас настоящими петербуржцами. Всего доброго!

ЗЕЛИНСКАЯ: Здравствуйте, у нас в гостях писательница Наталья Евгеньевна Соколовская. Здравствуйте, Наталья Евгеньевна!

СОКОЛОВСКАЯ: Добрый день!

ЗЕЛИНСКАЯ: Здравствуй, Наташа, еще раз!

СОКОЛОВСКАЯ: Здравствуй, Лена!

ЗЕЛИНСКАЯ: Вот у меня в руках свеженькая, только что изданная книга. Вот я сейчас попрошу даже показать поближе эту книжку, и самое главное – ее название «Блокадный дневник Лены Мухиной». Эта книга – событие, она издана совсем недавно, вот только что она издана, но о ней уже говорят, ее обсуждают, и, наверное, многие уже о ней слышали. Это не художественная литература, это документ и документ необычайной человеческой силы. Наташа, ты участвовала в подготовке, в издании этой книги, так?

СОКОЛОВСКАЯ: Значит, во-первых, отчасти благодаря уже длительному сотрудничеству с Сергеем Яровым, профессором, доктором исторических наук, мы какие-то книжки у нас делали. Он работает в институте истории Российской академии наук, и я у него консультировалась по каким-то вопросам, когда мы делали книгу «Ольга. Запретный дневник», потому что там очень много дневников блокадного периода как раз….

ЗЕЛИНСКАЯ: Это ты имеешь в виду дневники Ольги Федоровны Берггольц, которые тоже были недавно изданы…

СОКОЛОВСКАЯ: …год назад к 100-летию, да и которые имели совершенно вот такой очень серьезный резонанс еще за счет своей неожиданности. Там много такого, чего, то, что мы называем, широкий круг читателей как бы не ожидал. Вот и мы говорили с ним о том… Понимаете, вот эта тема, когда ты в нее попадаешь, особенно если ты питерский житель там в каком-то поколении, если у тебя двоюродные бабушки, три, пережили блокаду вот здесь на Петроградской, на Большой Пушкарской в Доме Бенуа, если у тебя в том же Доме Бенуа умер дед там в смертное время в феврале. Если у тебя вот эта тема с детства как-то в разговорах взрослых она все время присутствует, да, вот у тебя такое есть ощущение, вот, может быть, это пафосно звучит, я не знаю, но никакого пафоса тут нет, вот чувство долга, какая-то десятина своя, которую вот вынь да положь. Вот и мы с Сергеем говорили о том, что вот эту тему на самом деле нельзя оставлять, и я его спросила: «Сережа, вот что есть, что можно было бы?»… Наше издательство не издает вот такую литературу. Надо понимать, что это определенный риск, издательство «Азбука», мы издаем художественную литературу, но с «Ольгой» был феноменальный успех, конечно, потому что стало ясно, как это востребовано, как это нужно, как эта правда вся колоссальная, которая через эту мемуарную литературу, через дневники продолжает к нам поступать. Другое дело, как мы выносим, выносим ли мы из нее урок, насколько, – это второй вопрос, это наша проблема. Вот он говорит: «Наташа, вот в партархиве хранится дневник, с которым специалисты немного работают, крайне мало на него ссылок и цитирований практически нет». Это вот дневник девочки 16-летней Лены Мухиной, это 10 авторских листов текста, – вот они – которые девочка 16-летняя, которой в ноябре исполнилось 17, написала за год. Лена, с мая 41-го по май 42-го, понимаешь? Вот это, я думаю, что это такое? Вот по сопоставимости есть один такой документ из детских дневников, вообще детских дневников очень мало, вот Тани Савичевой вот эти вот записки, это ведь не дневник был, который мы знаем все с детства, и дневник Юры Рябинкина из блокадной книги Гранина и Адамовича, от которого я вот перечитывала его сейчас в который-то раз, я сидела, я просто рыдала, это невозможно! Юра погиб в январе 42-го. Лен, знаешь, какая вот одна из последних фраз, записанных в дневнике, прежде чем вот там была одна страница, исписанная вот наискось: «Хочу есть, хочу есть, хочу есть»? Буквально за несколько дней до смерти мальчик пишет: «Господи, как хочется чувствовать, веровать», – понимаешь? Вот я к чему это говорю, и в этом дневнике то же самое: она пишет о том, как хочется есть, как, что бы сейчас она съела, это до галлюцинаций, иногда приобретает характер галлюцинаций, и вдруг следующая строчка, она пишет: «Боже мой, как я низко пала! Говорю и думаю только о еде, а как хочется чего-то еще! Не знаю, чего, но так хочется!» Понимаешь? То есть вот это борьба низа и верха, то есть обстоятельства, которые человека низвели до его какого-то крайнего падения, когда в тебе начинают говорить только страшные инстинкты, и один из самых страшных – это инстинкт выживания, когда ты готов вырвать кусок хлеба на улице. Когда ты ловишь себя на той мысли, что ты можешь вырвать, может быть, ты этого не делаешь, но ты об этом подумал и ты этому ужаснулся, что ты можешь сейчас подойти и у старухи вырвать кусок хлеба. Или ты можешь кусок порции там от матери или от сестры, или как тоже в случае с Леной вот Ака (это отдельная история с Акой – это англичанка, которая жила в их семье) или мама, и она все время это анализирует, что «я становлюсь чудовищем, как низко я…» И в то же время, понимаешь, вот эти страшные дневники – это такое доказательство вот при крайней степени падения, когда ты сидишь, тут стоит ведро с твоими нечистотами, потому что туалет давно заколочен, а нет сил спустить, когда ты сидишь в темноте, в грязи, голодный, холодный и думаешь только о том, как тебе выжить, даже не ты думаешь, а в тебе что-то за это думает, да, и работает только на это, но при этом ты думаешь о том, как она, как хорошо бы написать книгу, она с подругой хочет писать книгу, которая никогда не была написана, но которая будет написана. В итоге она не пишет книгу, она пишет это дневник, который она все время старается писать как книгу, то есть тоже она все время старается подняться, понимаешь, 16-летняя девочка, она очень талантливая. То есть дневник и вот этот в частности как история выживания человеческого духа. Одновременно совершенно я читала книгу Виктора Франкла австрийского врача и философа «В поисках смысла», он в 45-м году написал эту книгу, это был почти как дневник, вот только вышел из концлагеря. Лена, вот переживания людей, переживших концлагерь, и то, что они там пережили, вот эта степень унижения голодом, холодом, страхом смерти, которая может случиться в любую секунду, и вот переживания людей, писавших дневники в блокаду, Лена, их масса, вот это так совпадает: узник концлагеря и блокадные жители! И главное, что они все пытались сделать, у кого был больший шанс выжить, наверное, – тех, которые пытались найти смысл и в этом своем чудовищном существовании. Вот в этом книга «В поисках смысла». И вот то, что Лена пыталась интуитивно сделать – найти смысл, и когда она, думая, что она умирает в марте месяце, в апреле, замечает, что пролетела бабочка или первая гроза, она пишет: «Ой, вот я до первой грозы дожила!», и она замечает, что этот гром он другой, живой, он совсем не похож на гром вот этих орудий, значит, всегда можно оставаться людьми или хотя бы пытаться оставаться людьми вот! Вот об этом вот это все.

ЗЕЛИНСКАЯ: Даже прерывать тебя не хотелось вопросами! Я слушала как завороженная просто!

СОКОЛОВСКАЯ: А потому что для меня это было для самой, Лена, переживанием колоссальным, сколько слез было… я вот иногда думаю: «Боже, для чего?!» Мало того, что все сами извелись, кто работал, сотрудники института истории, Сережа Яров, ведь для всех же это было колоссальное напряжение, вот с этим работать невозможно! Мало того, что сам страдаешь, а ведь еще же хочется, чтобы страдали люди! Вот ты будешь читать, кто-то еще, еще, еще, для чего вот, думаешь? – Да потому, что вот это совместное переживание, неважно сейчас, мы будем страдать от этого или будем радоваться, но это нас вот в нашем разрозненном мире еще объединяет. Да? Это вот как коды, которыми можно общаться: вот мы вместе с тобой страдаем над этим, значит, мы вместе, значит, мы люди мы можем и дальше выстраивать свои отношения, может быть, мы очень разные, но вот мы плачем над этой книгой или радуемся над ней вместе, значит, мы можем дальше вместе выстраивать нашу какую-то жизнь, вот.

ЗЕЛИНСКАЯ: Конечно, блокадная травма она останется на мистическом духовном теле города, видимо, столько, сколько этот город будет жив, и каждый из нас, кто связан так, вот как мы, как люди, которые родились здесь, мы буквально пережили это со своими родными. У меня мама блокадница, у меня на Пискаревском кладбище 8 человек родных лежит, и только в прошлом году мне удалось узнать номер могилы, где похоронены мои близкие родственники. Да, я жила в маминых… Это не воспоминания мамины даже были, это была ее жизнь, она прожила ее вот именно таким образом, и это из нее не ушло никогда! Дедушка, мамин отчим, он умер уже, когда я была подростком, и успел поводить даже меня в Мариинский театр, я вместе с ним смотрела «Волшебную флейту», он никогда не расставался с маленьким мешочком, в этом мешочке лежали сухари. Дедушка регулярно жарил сухари, мы их жарили в семье всю жизнь, у нас всегда должны быть запасы. Я посмеиваюсь и говорю: «Мама, ты как по Жванецкому: «Люблю уснуть и проснуться среди запасов»», – но это неистребимо, да я и не собираюсь, я просто говорю, как факт нашей жизни.

СОКОЛОВСКАЯ: А вот Лен, скажи, это вот питерское или это все-таки везде, это нашей страны, наверное, в целом коснулось, потому что я все время помню, как мои бабушки покупали стратегические запасы там круп и муки и периодически просеивали это, потом опять ставили?

ЗЕЛИНСКАЯ: Это у нас по всей стране, это тотально, хлеб, спички, крупы…

СОКОЛОВСКАЯ: …масло постное.

ЗЕЛИНСКАЯ: Это по всей стране, мы исторически привыкли голодать, и это один из инструментов, которым советская власть нами управляла…

СОКОЛОВСКАЯ: …и до сих пор работает, ведь вот что! На каком…

ЗЕЛИНСКАЯ: А как же? Это самая большая травма голодом, но то, что произошло в Ленинграде, это выходит за рамки, это ни с чем не сравнимо!

СОКОЛОВСКАЯ: И вот что получилось вообще со всей страной, прошедшей войну, а с Ленинградом совершенно особенная история, то есть вот Ницше написал: «То, что не убило меня, сделало меня сильней», – ведь ценой колоссальных потерь, которые до сих пор занижаются! Более того 46-й год, постановления в журналах «Звезда» и «Ленинград» запрещают писать, муссировать блокадную тему писателям: «Не надо концентрироваться на теме потерь!» Начало Ленинградского дела, 49-й год, партверхушку снимают и одновременно начинают громить музей Блокады и обороны Ленинграда, 49-й год. Во дворах этого соляного городка пылают костры как при инквизиции, потому что жгут документы, понимаешь? Значит, в 50-каком-то году этот разгром закончили, его восстановили и открыли в 89-м году, по-моему, в том же, что и реабилитировали «Звезду», журнал «Звезда».

ЗЕЛИНСКАЯ: У нас в гостях была Наталья Евгеньевна Соколовская, писатель, редактор издательства «Азбука», которое выпускает книги, которые делают нас настоящими петербуржцами. Всего доброго!