
Имена, сюжеты и ассоциации копошились в памяти и выпирали, как иголки в голове у Страшилы. Теперь им следовало воссоединиться со своим визуальным отражением. Словно бы я до сих пор знала только письменный английский и впервые должна была услышать звук живой речи и соединить оба внутри себя.
Я путешествовала по Англии, обходя последовательно средневековое королевство, римские отметины, след в след ступала за героями Диккенса. Устав, ночевала в случайных гостиницах под стук бильярда, замерзнув, грелась у очага в доме родителей Гая Фокса, проголодавшись, покупала на фунт кулечек чищеных ракушек на пирсе Брайтона. Пинта эля и йоркширский пудинг в таверне «Красный лев» — балки держат низкий потолок, и протертые скамьи твердо стоят на ногах.
Невиданная прежде роскошь живой истории. Прочность непрерванной жизни. Пространство, полное, как картина, на которой можно рассматривать каждую деталь, а можно отойти и окинуть взглядом целиком: башня на голубом небе, темные волны Темзы, и лев, и вздыбленный единорог.
Глава 1.
Гостиница
Водитель изучил адрес, который высветился на экране телефона, и кивнул: но проблем. Судя по всему, это было любимое выражение из его небогатого английского лексикона. Довез, однако, быстро и безошибочно. Шустрый араб перехватил у него мой чемодан и занес в холл гостиницы, чистой, как прачечная. Сходство с прачечной увеличивали белые кафельные полы и китайцы, которые пытливо выясняли у портье маршрут. Процесс давался им непросто: луноликая мексиканка почти лежала грудью на стойке, чтобы дотянуться до карты, которую крепко, не выпуская из рук, держали китайцы, и переспрашивала по три раза каждое их слово.
На диванчике, нахохлившись, замерли два индейца. Их орлиные профили глядели строго в одну сторону. Во главе стойки возвышался красавец — сикх в черной чалме. Шевельнув роскошными бровями, он кивнул, слегка опустил подбородок и что-то произнес. Я не поняла, но присела за столик, ожидая, пока он расселит немолодую пару с тугими, как леска, седыми волосами.
Я огляделась. В холле было довольно оживленно: интеллигентный кореец в тяжелых очках рыскал в интернете, носильщики с томными арабскими глазами сноровисто двигали чемоданы на колесиках, тоненькая вьетнамка робко мыла пол.
— Мистер Твистер умер бы на месте, — подумала я.
Открылась дверь, и ввалилась группа курчавых, как Пушкин, подростков. Я поднялась и, двигаясь на опережение, быстро подошла к гордому, как утес, сикху.
— Мэм, — разборчиво произнес он и вручил ключ.
— Вай-фай, — лаконично спросила я.
— Но пароль, — он скрестил руки в отрицательном жесте.
Тот же шустрый парнишка занес мой чемодан в номер, вверх по лестнице, которая жала в плечах, я воткнула все, что надо заряжать, в розетки и заснула.
Утром, найдя ресторан по запаху пережаренного бекона, я спустилась в цокольный этаж. Официантки разливали кофе в круглые белые кофейники. Я с некоторым удовольствием отметила их милые европейские лица. Одна из них улыбнулась мне и отчетливо прошептала другой по-русски:
— Не забудь тетке счет за кофе отдельно втюхать, а то будет как в прошлый раз.
Я вернулась в номер, накинула дождевик и вышла на улицу.
Трехэтажные дома с белыми портиками, не размыкая рядов, тянулись до конца улицы. Из-за угла здания, на котором качалась вывеска: «Лиса и пес», вывернул двухэтажный автобус. Налево краснела телефонная будка, а направо — зеленел Гайд парк.
Я в Англии!
Глава 2.
Язык
Английский язык — это вечное несбывшееся. Всю жизнь учу, начиная с садика, помню даже картинку, к которой надо было прикладывать карточки со словами, помню таинственное слово «шуге-бейсен», о значении его я теперь, конечно, догадываюсь, но так и не применила ни разу.
Учила в школе: неправильные глаголы путались с правильными школьниками, которые рассказывали про папу с мамой, они работают на заводе и ходят в кино по вечерам, из сумятицы времен вырастал Биг-Бен, а с ним — одинаково сказочные Королева и Парламент.
— На Дальнем Востоке водится много диких зверей. — Экзаменатор в ужасе от моего произношения закатывает глаза к потолку, но пропускает в мир, где на меня наваливаются тысячи, десятки тысяч слов из газеты английских коммунистов ‘Morning star’, которые надо перевести к утру с помощью словаря Миллера. Где она теперь, эта газетенка? Угасла вместе с рассветом капитализма в стране, где водится много диких идей?
Ан нет! Иду третьего дня по Блумсбери и вдруг на стенде у магазинчика с отталкивающим названием «Все о социализме» вижу знакомый логотип! Жив, курилка! Кто его теперь кормит?
Всю жизнь учу, путешествую, читаю, а английский язык по-прежнему ускользает от меня, как Фрези Грант, маня интонацией и дразня непереводимой игрой переведенных за руку слов.
Глава 3.
Магазин
Вот, например, я люблю магазин Хэрродс. Огромная египетская лестница с кофейно-молочными сфинксами, зеленые пакеты с золотыми буковками, анфилады с шуршащими вечерними платьями, роскошными драгоценностями и взволнованными женщинами.
Я люблю продуктовые залы. Выложенные, как на голландских натюрмортах, окорока и рыбу, мокрые раковины в осколках льда, горы шоколада, корзины с фруктами. Люблю забраться в самый угол устричного бара на высокий круглый стул и, цепляя серую скользкую сущность маленькой вилочкой, оглядывать все это изобилие удовлетворенным взором и думать: как много в мире еды!
Опытные люди говорят, что занозы, которые засели в нас с советских времен, так просто не вытащишь. Еда — это оно и есть. Сколько, помню, ходило рассказов о том, как, впервые попав из СССР за границу, люди теряли сознание в супермаркетах от запаха и изобилия невиданных продуктов. Сама я, помню, впервые оказалась в Бостоне. Моя знакомая, прогуливая меня по городу, предложила выпить кофе в кофейном магазинчике. Мы зашли.
— Ты какой кофе предпочитаешь? — спросила она.
— Кофе, — ответила я.
До того я пробовала только один вид растворимого кофе — литовский. Он был расфасован в высокие металлические банки и отдавал чем-то кислым. Однажды моей подруге привезли с запада банку гранулированного кофе. Она собрала друзей, и мы вечер честно делили его по гранулам между всеми.
Короче, что значит — какой? Кофе.
— Выбирай, — американка показала рукой на стену, где в стеклянных колбочках стояло около ста сортов: колумбийский, бразильский, с шоколадом, с корицей… Да что вам рассказывать, теперь вы все это сами знаете.
Для петербуржцев это и вовсе больной вопрос. Мой дедушка, сколько помню его, никогда не расставался с маленьким полотняным мешочком, в котором он носил нарезанные кубиками сухари.
В той же Америке пришли в гости. Хозяева показывают мне огромный аквариум, где плавают рыбы непонятной, но, видно, ценной породы, размером с хорошего карася. Хозяева смотрят на меня с ожиданием, надо что-то сказать.
— Замечательные рыбы, — говорю я, — в случае блокады неделю продержаться можно!
Вот часто спрашивают меня московские друзья: отчего ваши питерские оказались такими жадными? А может, поэтому? Может, действительно сидит в них не пережитый родителями страх голода? Ведь так и не изучили последствий медицинских длительного голодания. Опытные питерские врачи говорят, что у детей блокадников особые болезни…
Вот за что люблю Хэрродс. Торчишь, как на жердочке, на высоком стуле, смотришь на не сваренных еще раков, на длинные, как копья, багеты, на россыпи конфет и мандаринов и думаешь, ну почти как Скарлетт О’Хара:
— Я никогда не буду голодать!
Глава 4.
Разговор в «Спагетти хауз»
Столик напротив меня. Спиной сидит девушка, лица не видно, только светлые распущенные волосы скользят по спине вверх-вниз с каждым кивком. Молодой человек смотрит прямо на меня. То есть смотрит он на девушку, но ко мне развернут полный анфас. Анфас симпатичный: тени от ресниц достигают почти кончика приплюснутого носа и шевелятся, как лапки. Парнишка говорит горячо, для убедительности налегая животом на край стола:
— Я буду снимать по фильму каждые два года! Забудьте про этот отстой! Только фэнтези!
Белобрысый затылок заинтересованно кивает.
— И все эти старомодные актеры… я соберу только тех, кто вообще ни разу не снимался, не подходил к их скучным студиям!
Он возбужденно взмахнул в воздухе вилкой. Спагетти развивались на ней, как флаг.
— А вы давно в Лондоне? — услышала я, наконец, девичий голосок.
— Второй день! — гордо ответил молодой человек и внимательно посмотрел на соседку: — А кстати, как вас зовут?
Глава 5.
Век живи
В Оксфорд мы приехали затемно и по делу. Я хотела посмотреть на птицу Додо. Единственный ее экземпляр, а именно головка (это не считая модели в натуральную величину, но она не настоящая), находится в музее Эшмолиан, где, кстати, ее увидел и превратил в литературный персонаж Льюис Кэрролл:
Музей мы нашли сразу, место, где должна находиться искомая птичка, — тоже, но саму ее, как оказалось, перенесли в какое-то другое место. Испытывая законное разочарование, мы обошли со всех сторон голубую модель и окончательно расстроились, увидев рядом надпись: «Вот здесь должен стоять фонарь Гая Фокса».
Вдруг мы заметили огромное полотнище, на котором был нарисован ярко-красный попугай величиной чуть ли не в два этажа. Надпись над птицей гласила: «Выставка к 200-летию Edward Lear».
— Вот это удача! — порадовала я своего спутника. — Это тот самый Lear, художник-натуралист, который писал замечательные греческие пейзажи. Летом, когда я отдыхала на Корфу, мне попалась книга с его иллюстрациями и письмами, которые он писал, спасаясь на Ионических островах от сырого английского климата. Потом, гуляя по Корфу-таун, я обратила внимание, что там повсюду присутствуют копии с его изящных гравюр. А письма и дневники произвели на меня впечатление великолепной литературы.
Покружив по залам, полным античных статуй (одна из них — Октавиан Август — была даже раскрашена в яркие цвета), японского фарфора и кремниевых наконечников для стрел, мы поднялись на последний этаж.
Узкий проход в зал украшали рисунки какаду, летучих мышей и розовых фламинго. Сам зал — довольно небольшой — представлял публике не более сотни гравюр, набросков, акварелей и пару масляных холстов, по которым можно было проследить нелегкую биографию художника, которого астма и ностальгия разрывали между Лондоном и южными странами.
В центре зала стояли витрины, накрытые стеклом, и на них были выложены альбомы с его иллюстрациями и книги.
Подойдя к первой же витрине, я вперилась взглядом в открытую книгу и замерла, как пораженная громом!
Передо мной лежало одно из первых издания «Филина и кошечки» — сборника лимериков Эдварда Лира. Тут до меня дошло, наконец, что Edward Lear, художник-натуралист, чьи гравюры я рассматривала на Корфу, и Эдуард Лир, поэт, чьи смешные и бессмысленные стишки в чудесном переводе Маршака я прекрасно знаю с детства — одно и то же лицо!
Жила девица в России,
И сколько б ее не просили,
Предлагая весь мир,
Запомнить, где Лир,
А где Lear ,
Не смогла эта дура в России!
В оправдание себе могу только сказать, что лимерики я читала, конечно, в переводе, и в моей визуальной памяти имя автора запечатлилось в русском написании. Дневники и подписи к гравюрам попались мне в руки уже в оригинале, и английское имя не совпало в моей голове со своей русской версией.
Желая успокоить растрепанные чувства, мы зашли выпить горячего вина (mulledvine) в паб «Орел и дитя» (The Eagle & Child), где Толкиен (Tolkien) и Кэрол (Carroll) по вторникам сочиняли ландшафты Средиземья и Нарнии — видимо, наперегонки. В Кроличьем зале (Rabbithall), где они обычно сиживали, мест не было.
Мы развернулись и поехали в London.
Глава 6.
Город Кентербери
Про город Кентербери надо рассказывать, не придумывая. Там уже, во-первых, много чего придумано, начиная с поэта Джефри Чосера и его пилигримов, которых он еще в четырнадцатом веке заставил рассказывать случаи из жизни и верхом на осликах отправил в английскую литературу, а во-вторых, столько произошло, что только поспевай находить на карте меченные историей места.
Маленький населенный пункт на юге Англии построен был, как почти все в цивилизованном мире, римлянами. Знавал он хорошие времена и при норманнах, и при саксах, но расцвет и величие принес ему случай, которым гордиться нечего, а именно убийство Томаса Беккета.
В те далекие времена в большой силе была Римско-католическая церковь. Получив корону, Генрих Анжуйский, основатель династии Плантагенетов, обнаружил, что чуть ли не половина его владений, а именно: обильные монастырские земли, богатые соборы и даже юрисдикция над ними — ему, королю Англии, собственно, не принадлежит. Чтобы обойтись без конфликтов с Ватиканом, Генрих Второй на место архиепископа Кентерберийского назначает своего друга и сподвижника Томаса Беккета, августейшей рукой проведя его по карьере от монаха до самого главного церковного начальника за один день.
И вот тут происходит странная история. Во многих биографиях английских исторических персонажей я видела этот необычный поворот: получив власть, он принимает свой долг всерьез. Полно на полях английской истории алчных и жалких корыстолюбцев, конечно. Но ведут английскую историю именно люди, которые принимают свой долг всерьез.
Новый архиепископ выполняет то, что полагает своим долгом: защищает интересы католической церкви. Король Генрих собирает королевство, разоренное гражданской войной. Им бы договориться полюбовно, поделить и забыть, но нет, нашла коса на камень. Они ссорятся, мирятся, обмениваются гневными письмами и плащами, привлекают посредников, — тщетно, каждый стоит на своем. Наконец, раздраженный Генрих, повернувшись к свите, бросает зло: «Неужели никто не избавит меня от этого назойливого попа?»
Четыре рыцаря садятся на коней и скачут в Кентербери. Они тоже принимают свой долг всерьез.
Когда Беккета, упавшего на полу кафедрального собора с рассеченной мечом головой, подняли прибежавшие на шум монахи, то обнаружилось, что под рясой у архиепископа была надета власяница, вся кишевшая вшами. А по тем временам это был верный признак святости. Томаса канонизировали, а город превратился в место паломничества. Гостиницы, постоялые дворы, госпиталь, таверны, торговля, ремесло — все расцвело под наплывом средневекового туризма.
Говорят, история рассудит. Кто из двух упрямцев оказался прав? Генрих, который всю жизнь доказывал, что он не отдавал приказа об убийстве? Томас, так и не сумевший вернуть Англию Плантагенетов под власть Рима? На Европу опускается Варфоломеевская ночь, десятилетиями на континенте будут убивать друг друга за правильность прочтения догматов. Англия, за редкими, спорадическими приступами жестокости, — все-таки средневековье, как без этого, — вырулит без религиозной войны. Более того, она предоставит убежище гугенотам, пассионарность и предприимчивость которых оказались не востребованы на родине.
Может, вся страсть и упорство неподчинения излились в борьбе этих персонажей?
Два рыцаря бились в поединке на глазах всей Европы. Победитель получил страну, проигравший — славу, Англия — национальный характер.
В собор мы опоздали. Там началась служба, пасторы с белыми воротничками встали у входа в неф, вежливо приглашая желающих послушать музыку. Мы спустились в крипту с низкими арками, где когда-то стоял саркофаг. Само тело Томаса Беккета уже при другом Генрихе, Тюдоре, вытащили и выкинули, объявив святого предателем. Генрих Восьмой прошелся по Англии круто, сметая монастыри, церкви — все следы владычества католицизма. Теперь он был — глава англиканской церкви и защитник веры.
В крипте было сыро и гулко.
По лесенке мы поднялись в левый придел. Высокие витражи уходили так высоко к куполу, что разглядеть лица королей совершенно не удавалось. Дневной свет слабо сквозил сквозь голубые стекла.
Высоко поднятый, жесткий и остроугольный, как молния, висел меч. На полу большими буквами было выложено одно слово: Томас.
Глава 7.
Музеи
У нас бы сказали деликатно: для тех, кому за тридцать, а здесь нашу компанию назвали с англо-саксонской прямотой — сорок плюс. Тьютора назначили – тоже, между прочим, не девочка, а дама с терракотовым румянцем на бледных викторианских щеках, короткими волосами в тон и того же цвета короткими штанишками, Сара. В левой ноздре у Сары нашлепка в виде ступни. Под ее руководством мы должны получить небольшой, но культурный багаж, если кто уловил иронический посыл в этом словосочетании.
По-настоящему за тридцать чешской паре: профессор в очках и с бородкой, — такую бородку на советских карикатурах рисовали интеллигентам, глуповатым, рассеянным, но преданным каким-нибудь многоцветным пестикам, — и его супруга с коротким и редким ежиком, сквозь который нежно просвечивает чистенький кожный покров. Немолода и тетенька — шведский страховой агент, по чьему круглоскулому лицу, да и без лица даже, а только по боязливому взгляду и вжатой в плечи головке, легко угадывается эмигрант. Чистенькая немка в брючках, обвисших позади пустым мешочком, оказалась библиотекаршей. Молчаливые испанцы прекрасны: Марго, крепкая, коренастая, со стянутыми вверх, в пучок, жесткими ореховыми волосами, и Карлос, с головой продолговатой, как ташкентская дыня, на которой мирно уживаются готический суровый профиль и мягкие петлистые уши.
Сицилиец сразу заслужил отдельного рассказа. Старомодный пиджак в широкую полоску, — а кто вообще сейчас носит пиджаки? — волосы зачесаны назад с шиком, каковой демонстрировали парни с рабочей окраины, когда еще были рабочие, лицо добропорядочное и мягкое, просто подушечка, как у главного мафиози из клана Сопрано. И притом говорит по-английски чуть ли не лучше нашей терракотовой начальницы, без ее бойкости, разумеется. В общем, по всем признакам, заслан в Англию налаживать контакты с местной мафией (возможно, русской), а мы, которым за тридцать, используемся в качестве прикрытия.
На первый день занятий была намечена Британская библиотека. По дороге, — а вели нас пешком, — мы разбились на пары с той беззаботностью, которая всегда возникает у взрослых людей, оказавшихся в положении школьников.
— Кельн, — сказала библиотекарша, попав со мной в ногу, — это небольшой город на севере Германии.
— Да знаю я ваш Кельн, — ответила я, — там две недели назад тигр сбежал.
Жестом, который я, чтобы не вызвать ни у кого оскомину, не стану описывать, она поправила очки и тревожно посмотрела на меня сквозь стекла.
— Загрыз сотрудницу и сбежал. Там у вас весь зоопарк эвакуировали.
— Не может быть! — Допустить, что я над ней смеюсь, она не могла, скорее, подозревала, что я неправильно употребляю слово «тигр».
— Во всех газетах писали. Даже в российских!
Тут я не удержалась и добавила красок.
— Мы с друзьями как раз в этот момент ели мороженое перед вашим знаменитым собором. Тигр вырвался из клетки и помчался прямо на площадь. Доблестная полиция, проявляя массовый героизм, устроила пальбу прямо у нас под носом. Беглеца застрелили, а мороженое пришлось оставить недоеденным: как-то пропал аппетит!
Меня подмывало сказать, что тигр перед смертью слизнул мороженое, как бы на десерт, и мы не могли, видя приближающуюся полицию, отказать ему в последнем желании, но я посмотрела в честные арийские глаза — и сдержалась.
— Как же я могла пропустить, — пробормотала немка и на всякий случай отстала от меня на два шага.
Пятнадцать минут, за которые нас обещали доставить нас до места, незаметно превратились в тридцать, а через час мы сообразили, что заблудились. Последнее бледное место на Саре, а именно шея, покрылось терракотовыми пятнами.
— Сто раз ходила этой дорогой, как я могла сбиться, — причитала она, в третий раз сворачивая у одного и того же застекленного кафе. Я даже подумала было выпить чашечку кофе, пока они дадут еще пару кругов, но тут наш сицилиец достал из нагрудного кармана карту и занял руководящую позицию. Мы присели передохнуть на скамеечку. Страховщица, беспокоясь, видимо, что пропадает оплаченное время, сжала ладони коленями и завела со мной разговор.
— Я приехала в Лондон получить культурный опыт. Я специально выбрала именно эту группу, потому что мне как-то не хотелось сидеть рядом с молодыми.
— Тогда отсядьте, — предложила я.
Она испуганно отпрянула.
— Так я их всех отважу, — огорченно подумала я, и мы поволоклись дальше. На шестом круге сицилиец переломил себя и обратился к полиции.
Натуральный английский Бобби в высоком шлеме, а именно полная кудрявая девушка кофейного цвета, за какие-то две минуты доставил нас все к тому же кафе, на которое мы уже не могли смотреть без слез: это и был вход в Британскую библиотеку.
Собрав нас в кружок, Сара раздала листики с ключевыми словами и выражениями и начала культурную обработку.
После каждого вопроса немка делала шаг вперед и старательно пересказывала краткое содержание листика. Сицилиец изображал хорошего ученика, испанцы отмалчивались, а я не перебивала.
Наконец, нас выстроили гуськом и повели на выставку. Зал, где располагались сокровища из Британских книжных закромов, освещался слабо, но, видимо, не по недосмотру, а по задумке: лучи света направленно выхватывали из полумрака рукописи Оскара Уайльда и Эдварда Лира, первые издания Шекспира, карты мира, еще без Америки и почти без России.
Под стеклом, среди фотографий и документов, приколотый к черному бархату булавкой, как махаон, белел листок. На нем скорым крупным подчерком было написано: ‘Yesterday’. Мы смущенно потоптались у нехитрых слов, которые исполняют в мире чаще, чем читают почти все, что сосредоточено в Британской библиотеке. Странное чувство возникало при виде этого листка: словно пришпилен был не он, а кусочек твоей собственной жизни, словно бы ты обнаружил меж Рубенсом и Гойей свой школьный дневник.
В этот момент мне позвонили. Я покинула зал на цыпочках и присела в холле на диванчик. Следом за мной вышла испанка с черными настырными глазами.
— Ноги гудят, — сказала она и вытянула вперед крепкие лодыжки. — Кофейку бы сейчас…
— Слушай, — встрепенулась я, — я знаю одно местечко за углом…
Джерома Клапку Джерома, моя новая подруга, видно, не читала, но идею ухватила мгновенно. Засунув блокнот в сумочку, она встала и вдруг, словно колеблясь, показала пальцем в сторону выставочного зала: надо бы предупредить…
«Ну вот», — разочарованно подумала я — и ошиблась.
— Карлоса надо предупредить, — твердо закончила Марго.
«Наш человек», — радостно поправила я саму себя и закивала:
— Конечно, не бросать же Карлоса!
Минут через сорок, подкрепленные, мы вернулись на выставку.
— Я пойду первым, — сказал настоящий мужчина дон Карлос и заглянул в дверь, просвечивая ушами. Угол наклона тех частей тела, которые были обращены в нашу сторону, наглядно демонстрировал, что наши компаньоны все еще изучают рукописи в низких стеклянных витринах.
— Серьезные люди, — вздохнул испанец.
— Особенно Патрик, — добавила Марго. — Он буквально каждое слово за Сарой записывает!
Патрик, а странное, согласитесь, имя для сицилийца, действительно расположился неподалеку от нас на кожаном диванчике и, будто не замечая коловращения народа вокруг него, озабоченно водил ручкой в блокноте. Завидев нас, он поспешно прикрыл ладонью исписанный листок и встал во весь свой немаленький рост.
— Мне пора, — он кивнул так вежливо, что шевелюра, как занавес, упала на лоб, и скорым шагом направился к стеклянному выходу.
— Интересно, — протянула Марго, глядя на удаляющуюся прямую спину, — а что это он не забрал из гардероба плащ и шляпу?
Скажу по совести, от современного искусства, особенно после последних событий, меня тошнит. Да и раньше тошнило, но раньше меня о нем не заставляли говорить.
Пользуясь случаем, я решила устроить себе что-то вроде проверочного теста. В конце концов, если в Галерее Тейт не отличают шарлатана от художника, то где? Вот, думаю, посмотрю и, наконец, определюсь.
Сегодня Сара была не в штанишках, а в юбочке, но основному цвету не изменила.
Выстроив нас в ряд, она проверила, нет ли среди вверенного ей коллектива дальтоников, поправила произношение у тех, кто умудрился вставить слово, и задала сакраментальный вопрос:
— А как отличить искусство от не-искусства?
Немка сделала шаг вперед:
— Если оно производит впечатление — значит, искусство.
— Впечатление, влияние, резонанс! — немедленно расширила Сара ее словарный запас.
— А если на одних людей производит, а на других нет никакого резонанса? — ловко ввернул новое слово Патрик. Сегодня на нем была рубашка с большими манжетами.
— Даже если на одного производит — значит, оно! — чешский профессор дал современному искусству большую фору, все задумались и разошлись.
Мы с Марго и Карлосом выбрали тот этаж, где располагался буфет. Скажу сразу — лучшее, что мы увидели в Галлере Тейт, — это был вид из окна буфета. Мост Миллениум тонкой проволочной линией перелетал Темзу. С высоты, откуда мы глядели, он казался таким хрупким, что становилось непонятно, как мы вообще решились по нему идти. Одним концом, как стрелкой часов, мост указывал на собор Святого Петра, а другой закрывали от нас стройные громады набережной.
Про дона Карлоса не скажу, а мы с Марго все-таки сползли с табуретов и пошли добывать свой культурный багаж.
Белая стена на входе в зал изображала из себя полотно. На ней, одной линией, как на детских рисунках, был выведен силуэт города: крыши, трубы, окна. Над всем этим, пришпиленные стрелами, висели настоящие чучела ворон.
— Наверное, что-то экологическое, — догадалась Марго. — Типа, городская жизнь вытесняет, не дает развернуться бедным воронам. Англичане ведь знаешь, как ценят своих ворон!
— Примитивно рассуждаешь, — отрезала я. — Прочти лучше, что написано на табличке: это распятая свобода.
Марго еще раз уважительно взглянула вверх, где, свесив клювы, грустно висели вороны, и покачала головой: глубоко копают.
Самый большой зал занимали три узких ящика длиной приблизительно с гроб. Расположены они были, как бы сходясь у одной точки и веером расходясь в разные стороны. Собралась небольшая очередь. Я встала за невысоким кряжистым дядькой со шкиперской бородкой. Дождавшись своей минуты, посетитель должен был нагнуться и последовательно заглянуть в глазок типа дверного, который был врезан в торце каждого гроба. Выражение лица разогнувшегося шкипера было смутно. Он развел руками, то ли стесняясь признаться, что ничего не понял, то ли не желая оставаться в дураках в одиночестве. Придерживая рукой спину, я заглянула в глазок современному искусству. Маленькая светящаяся точка блестела в конце первого ящика, во втором она разгоралась до размеров теннисного мячика, а в третьем сверкала во весь объем.
— Может, этот свет в конце тоннеля? — неуверенно предположила Марго. Я даже спорить не стала.
По общему виду третий зал напоминал школьный музей: модель самолета, старый приемник и ящик, накрытый бурым полотнищем. Я не удержалась и прочитала объяснение. Оказалось даже интересно. Автор композиции, знаменитый, между прочим, немецкий художник, фамилию которого я, конечно, не запомнила, был ни много ни мало, а ветеран последней войны. Его самолет, чья модель как раз и стояла на табуретке, был сбит в Крыму. Пилот не погиб, что ясно следовало из самого факта композиции, но попал в руки к татарам. Сердобольные татары обмазали его бараньим жиром (видимо, все, что у них было, чтобы уберечь раненого от замерзания) и накрыли одеялом. Вот это-то одеяло и татарское сало, как было написано на табличке, я ни слова не придумала, и стали музами в его дальнейшей художественной карьере.
На этом мы с Марго решили закруглиться. Стараясь не смотреть по сторонам, мы прошмыгнули мимо искалеченных мужских торсов, трехносых квадратных тетенек и вышли в холл. Наши компаньоны почти в полном составе пополняли свой словарный запас.
— В конце концов, — заметила толерантная шведка, — я приехала совершенствовать английский, и мне все равно, что обсуждать, хоть и эту лабуду.
— Как вы можете! — вспыхнула библиотекарша. — Я тоже сначала не понимала, но сейчас в этих залах почувствовала, наконец, как волнует меня современное искусство, как возбуждает!
Дон Карлос, который как раз в этот момент спустился из буфета и, видно, не до конца уловил нить разговора, взглянул на нее с удивлением и даже раскрыл рот, но, как благородный идальго, тут же закрыл.
Завидев Патрика, который энергично двигался в нашу сторону, Сара радостно закричала:
— А к нам присоединилась еще одна участница, как раз ваша соотечественница, из Сицилии! Вам будет приятно немного поболтать на родном языке!
Чернобровая дама любезно улыбнулась и сказала что-то непонятное.
Патрик даже не взглянул на нее, и его обычно доброжелательное лицо сжалось, как будто из него выпустили воздух.
— Сара, — произнес он сурово, — я не имею ничего против тебя лично! («Ничего личного», — быстро подумала я). Но я должен предупредить тебя, что я больше не буду посещать занятия. Я оскорблен в своих лучших чувствах! В программе было написано — культурный багаж! Ты сама-то заходила сюда, прежде чем приглашать приличных людей? Я потрясен и немедленно ухожу!
— Вот видишь, — сказала Марго, — а ты еще спорила. Конечно, это искусство. Вон как его проняло!
— И заметьте, — вставил Карлос, — он опять не взял шляпу!
Надо сказать, мы нисколько не удивились, когда на следующий день увидели гладко зачесанные волосы Патрика. Викторианская солидность музея истории Лондона, видимо, смягчила и привела в порядок его чувства.
Решив более не подвергать риску сицилийскую чувствительность, Сара усадила Патрика смотреть фильм про бубонную чуму — что может быть утешительней для расшатанных нервов.
Я остановилась у экспозиции, где была представлена история движения суфражисток.
Надо сказать, я часто пыталась представить себе, как должны были мужчины, которые держали в руках все нити жизни зависящих от них женщин, как должны они были реагировать на требования изменить столетиями установленных порядок. (В смысле апофеоза этого порядка нет ничего лучше, чем «Укрощение строптивой». Петруччио, главный герой пьесы, морит жену голодом, заставляет ее совершить длительный переход пешком, на ее глазах рвет платья и достигает успеха. Обращаясь к зрителям, она произносит страстный шекспировский монолог о покорности мужу и вечной благодарности ему за заботу). Чисто психологически, требования суфражисток, наверное, выглядели для мужчин так, как если бы сегодня подростки 10–12 лет пожелали избирательных прав. Или йоркширский терьер пролаял бы манифест о контроле над личной собственностью.
Да, неизвестно, кому пришлось труднее — тетенькам, которые цепями приковывали себя к решетке Парламента, или дяденькам, у которых с ног на голову переворачивался мир.
Фотографии «Марша в бальных платьях», — это они наряжались, чтобы доказать, что правом голоса интересуются вовсе не только уродины и неряхи. Страшные чугунные инструменты, которые использовали, чтобы насильно кормить глодающих в тюрьме суфражисток. На витрине под стеклом лежали рядом прокламации и чулки, шляпки и первые женские журналы, кружевные платья и молотки, которыми они разбивали окна.
Билль о правах женщин приняли незаметно, когда первая мировая война уравняла всех, не спросив никого и не помиловав.
— Ты интересуешься историей женского движения? — это незаметно подошла и встала рядом со мной Сара с вязаной сумкой через плечо.
Признаюсь, я никогда не интересуюсь «движениями», но много читала о женщинах, которым пришлось переламывать неприязнь в собственной семье и оскорбления на улицах, и это еще полбеды, — неверие в свои силы и отсутствие опыта в самых простых практических делах.
Лица на фотографиях — смелые, красивые, умные.
— Знаешь, Сара, — ответила я, — мы должны быть им благодарны.
И мы с Сарой дарим этим женщинам секунду молчания.
— Елена, — потянула меня за рукав Марго, — пойдем, я тебе кое-что покажу. Смотри, видишь костюм с камзолом и буфами? Оказывается, мужчины в то время, чтобы показать свою могучесть, носили ватные подкладки не только на плечах и на груди, вот так, — Марго надула щеки и выпятила живот, — но и на гульфике!
Между чучелом крысы и восковой головой, украшенной бубонными язвами, нас ждал Патрик. Было заметно, что чумной фильм привел его в необычайно добродушное настроение. Плащ с погончиками, какой последний раз я видела в заключительных кадрах «Касабланки», как-то по-особому весело, как выздоравливающий больной, висел у него на руке, а шляпой, чья шелковая траурная ленточка органично вписывалась в экспозицию, он приветливо махал нам.
Мы осторожно приблизились.
— Друзья! — сказал Патрик, дружелюбно оглядывая наши подозрительные физиономии. — На этот раз я на самом деле ухожу. И я хочу напоследок сделать признание. Дело в том, что я — шпион!
Он запустил руку в карман и вытащил из недр широкой штанины три визитные карточки.
Выкатив глаза, мы с Марго приняли из его рук белые картонки с замысловатым зеленым логотипом, а дон Карлос невозмутимо бросил свой экземпляр между страниц пружинного блокнота.
— Я шпионю на швейцарское министерство образования. — Было видно, что Патрик получает удовольствие от нашего изумления. — Внедряюсь в учебные группы и проверяю качество преподавания. Вот сейчас вылетаю на Барбадос.
— Там тоже есть английские курсы? — спросила я, чтобы что-нибудь спросить.
— Ну, английскими их можно назвать с большим приближением, зато там есть белый пляж, голубой океан и занятия проводятся прямо на катамаранах. В общем, если надумаете — звоните!
Патрик нахлобучил на лоснящуюся шевелюру фетровую шляпу, приподнял ее в знак прощания и бодро двинулся по своим шпионским делам.
— Что скажешь, Карлос? — ошеломленно спросила Марго.
— А вот что: у меня тоже есть сюрприз для вас, леди!
Жестом фокусника дон Карлос выхватил из нагрудного кармана белый конверт и победно махнул им в воздухе:
— Три билета на «Призрак оперы»!
Опубликовано в книге “Дом с видом на Корфу”