Глава 1. О КОМСОМОЛЬЦАХ И СЕРДИТОМ УПРАВДОМЕ 
 

   Случалось ли вам когда-нибудь видеть такое? 

Об’явление

   Граждане квартирос’емщики! В соответствии с решением последнего. С’езда в квартирах вашего под’езда будут из’яты все раковины унитазы и ванны. 

   Скажете: такого быть не может. Правильно скажете: не может.

   Смейтесь на здоровье – никто вас не c’ест, но вот почему сердитый управдом написал вместо твердого знака запятую вверху (апостроф она называется)?

   Старинная это история. Интересно? Так слушайте.

   До февраля 1917 года нашей страной правил царь Николай Второй. Ему помогала Государственная Дума, в которую посылали своих представителей все сословия, на которые делился народ: дворяне и священство, купцы и горожане, крестьяне и рабочие. Царь советовался с Думой, но решения принимал сам.

 

    2

   Последние три года своего правления царь вел войну с немцами, и так как силы были равные, то и победить не могли ни немцы, ни русские. На войне гибло много людей, страна беднела, становилось голодно: народ не хотел больше воевать – и вот 27 февраля 1917 года полки, стоявшие в Петрограде и ждавшие отправления на фронт, восстали и передали власть Государственной Думе, которая избрала Временное правительство.

   Прошло еще восемь месяцев. По стране шла революция: люди требовали с каждым днем все больше и больше свободы, никто никому не хотел подчиняться, на Украине, в Финляндии, в других местах возникли свои правительства, да и в самом Петрограде все сильнее становился Совет Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов, не желавший признавать Временное правительство и требовавший немедленного мира.

   Правительство все слабело и слабело, беспорядок в стране усиливался: крестьяне в деревнях жгли усадьбы помещиков, рабочие в народах громили лавки и магазины, отказывались ходить на работу. Многим захотелось

 

    3

возвращения спокойной жизни и порядка. Они ждали, что дворяне, офицеры и курсанты военных училищ (юнкера по-тогдашнему) свергнут правительство, которое никого не может защитить, вернут царя и наведут порядок.

   Этот план вовремя разгадали руководители партий рабочих, социал-демократы-большевики: Ленин, Сталин, Троцкий и другие. Они с помощью верящих им солдат и матросов арестовали Временное правительство и передали власть Совету Рабочих, Крестьянских и Солдатских депутатов. Это случилось 25 октября (по новому стилю 7 ноября) -1917 года. С тех пор власть в нашей стране называется советской.

   Среди многих новшеств, которые принесли с собой большевики (или, как они потом стали себя называть, – коммунисты) были и новые правила орфографии. 10 октября 1918 года Совет народных комиссаров (так тогда называли министров) издал декрет об отмене букв Ө, I и Ъ на конце слов. Однако многие образованные люди не хотели менять правописания. Ведь старыми правилами пользовались Пушкин и Лермонтов, Гоголь и Тургенев, Лев Толстой и Чехов, вся грамотная Россия в течение двухсот лет от самого Петра Первого.

 

    4

   Отказывались печатать по-новому и наборщики в типографиях. Вот тогда-то, зимой 1918-1919 годов коммунисты и комсомольцы и изъяли силой из всех типографий России отмененные буквы. Ну ладно Ө и I, а как же быть с разделительным Ъ? – спросите вы. Пришлось заменить его на (’) хотя ни в каком декрете такого знака не было.

   Долго еще писали апострофы, пока не ушли на пенсию старые упрямые наборщики, и коммунисты не решили, что теперь можно смело опять отливать твердые знаки. Тогда, годиков этак пятьдесят назад, привык писать ’ вместо Ъ и наш управдом. Пятьдесят лет уже прошло, а он все никак не переучится, не перестроится.

   Не дразните его, ребята, не смейтесь над жалким стариком. 

Глава 2. О РЕЗВОМ ЛЕСНОМ БЕСЕ 

   Вот вы меня спросите: «Что же это за чудные такие буквы отбирали у упрямых наборщиков комсомольцы? Зачем нужны они?» Москва, как говорится, не сразу строилась. Погодите: отвечу.

 

    5

   Правила орфографии устанавливались не сразу. Многие века никаких правил не было вообще, но монахи, которые были тогда почти единственными грамотными людьми, старались писать, как написано в старинных книгах: ведь многие из этих книг писали святые Отцы, а в одной, самой главной книге – «Евангелии», сохранились записанные учениками слова Господа Иисуса Христа.

   Но со времени Петра Первого число грамотных людей стало быстро расти, стали подумывать и о правилах, сам царь заботился об этом.

   1) Вот тогда и стало принято, что если слово оканчивается на мягкий звук, то и писать на его конце особый мягкий знак:

   конь, соль, любовь,

   а если слово оканчивается на твердый звук, то писать на его конце особый твердый знак:

   бокъ, домъ, городъ.

   2) Кроме того, около 130 слов имело в корне особый звук, которого теперь нет в русском языке, нечто среднее между е и и, Он обозначался особой буквой Ѣ, называлась она «ять»:

   Ѣсть, снѢгъ, бѢгать, человѢкъ, хлѢбъ. Позднее, к концу восемнадцатого века, этот звук стали произносить как обычное е, но пи-

 

    6

сать продолжали по-прежнему, как бы говоря этим: «Мы – наследники наших дедов и прадедов, они так писали – и нам так писать. Мы с ними одна кровь, один народ, пусть и письменность у нас будет одна».

   Вот и остались эти 130 главных слов, а от них «ять» пошла ставиться и во всех им однокоренных:

   Ѣда, снѢжинка, пробѢжка, человѢкообразный, нахлѢбникъ.

   А еще Ѣ писали:

   а) в окончаниях существительных дательного и предложного падежей единственного числа 1 склонения: по водѢ, о мамѢ;

   б) в окончаниях существительных предложного падежа единственного числа 2 склонения: на столѢ, в облакѢ;

   в) в суффиксах глаголов 3 лица единственного числа прошедшего времени, если в них слышится звук е: чернѢлъ, робѢлъ, смотрѢть;

   и во всех производных от этих глаголов формах: чернѢть, чернѢвшая, чернѢя;

   г) в суффиксах сравнительной и превосходной степеней сравнения прилагательных, если в

 

    7

   обеих одновременно слышится звук е: умная – умнѢе – умнѢйшая (книга)

   отважная – отважнѢе – отважнѢйшая (попытка)

   но: тихая – тише – тишайшая (река)

   крѢпкая – крѢпче – крѢпчайшая (дружба)

   3) Ну и, наконец, буква I. В отличие от привычного нам и, которое называлось «восьмеричным и», она звалась «I десятеричное» (до Петра Первого цифр на Руси не было, и числа обозначалась буквами, отсюда такие названия: и обозначало число 8, а I число 10).

   Эта буква ставилась перед другой гласной и й (звук, который оно обозначала, тоже когда-то отличался в произношении):

   молнIя, PoccIя, великIй, да еще в слове мIръ (в смысле «вселенная»), для отличия от слова миръ (в смысле «отсутствие войны»).

   4) А что касается буквы Ө – она ставилась только в греческих словах и называлась «фита»:

   Өедоръ, ариӨметика, ВиӨлеемъ (город, где родился Иисус Христос). Еще несколько правил:

 

    8

   У прилагательных с окончанием в именительном падеже единственного числа мужского рода ый, Iй в родительном падеже мужского и среднего рода нужно писать не ого, его, а аго, яго:

   новаго платья, толстаго портфеля, дальняго грома.

   6) Во множественном числе в именительном и винительном падежах прилагательных женского и среднего рода окончания не ые, ие, а ыя, Iя.

   синIя моря, быстрыя рѢки, высокIя горы.

   7) Особенно отличалось склонение местоимении:

   а) кроме Ѣ в окончаниях дательного и предложного падежей единственного числа (как у существительных) Ѣ писалась и в окончаниях творительного падежа:

   мнѢ, тебѢ, себѢ, кѢмъ, тѢмъ, всѢмъ, чѢмъ.

   б) во множественном числе для женского рода в именительном падеже имелась особая форма

   онѢ.

   в) для различения местоимений единственного числа среднего рода и множественного числа во втором случае писалась Ѣ: все это оказалось неправдой, всѢ эти дѢти грамотно пишут по-русски.

 

    9

   Ѣ оставалась и во всех остальных падежах множественного числа этого местоимения, а гакже в подобных формах местоимения тѢ:

   вотъ всѢ тѢ дѢти (Именительный)

   игры всѢхъ тѢхъ дѢтей (Родительный)

   подарки всѢмъ тѢмъ дѢтямъ (Дательный)

   я вижу всѢхъ тѢхъ дѢтей (Винительный)

   играть со всѢми тѢми д£тши (Творительный)

   заботиться обо BCjpxb т$хъ дѢтяхъ (Предложный)

   8) Приставки раз-,  воз-, из- не оглушались перед с:

   разсказ, возстанIе, изследовать

   Приставки без-, через- не оглушались никогда:

   черезчуръ, безпокойный

   СПИСОК ОСНОВНЫХ СЛОВ С БУКВОЙ Ѣ В КОРНЕ

   в начале слова:

   Ѣсть

   Ѣхать

   после б:

   бѢжать

   бѢда

   бѢлый

   бѢсъ

 

    10

   

 

   после З:

   зѢвать 

   

 

 

    11

   после Н:

   

 

 

    12

   В именах:

   АлексѢй, ГлѢбъ, МатвѢй, СергѢй

   В названиях рек:

   ДнѢпръ, ДнѢстръ, НѢманъ

   в названиях месяца: АпрѢль

   В наречиях:

   зозлѢ, внѢ, вездѢ, гдѢ

   здѢсь, кромѢ, нынѢ, подлѢ

   послѢ, развѢ, вдвойнѢ

   В числительных:

   двѢ, обѢ

   В словах: индѢецъ (американскiй) БѢловѢжская пуща

   Конечно, запомнить все 130 слов непросто, но чего не осилит молодая память. Ребятишки, выучивая заданную на дом очередную порцию «ятей» выдумали считалки, вроде:

   рѢзвый бѢсъ

   пообѢдать бѢгалъ въ лѢсъ.

   А вы смогли бы выучить? Можете себя испытать.

 

    13

   Вот вам на пробу. Нужно вставить пропущенные буквы:

   АПОЛЛОНЪ НИКОЛАЕВИЧЪ МАЙКОВЪ (1821-1897)

   Весна

   Голуб ньк й, ч стый

   Подсн жникъ – цв ток!

   А подл сквоз стый,

   Посл дн й сн жокъ…

   Посл дн  сл зы

   О гор быломъ

   И п рв  , гр зы

   О счасть иномъ.

   1857 

   Так лисица-то с вороной тут при чем? – спросите вы. Хотите узнать – читайте третью главу о старой орфографии.

 

    14

Глава 3. О НЕЧЕСАННОМЪ И ПЛѢШИВОМЪ

ОРАТОРАХЪ A ТАКЖЕ О ТРЕХЪ МУШКЕТЕРАХЬ 

   ВоронѢ гдѢ-то Богъ

   да, да, не опечатка, съ большой буквы.

   послалъ кусочекъ мяса.

   Чево? спросите вы, что за чушь, любой двоешникъ-колышникъ знаетъ, что не мяса, а сыру. Ну ладно, переспорили, впрочемъ, мы еще къ этому вернемся. Ну такъ что тамъ дальше?

   На ель Ворона взгромоздясь,

   Слово-то какое: «взгромоздясь»! Такъ и ждешь, что она оттудова съ грохотомъ и звономъ сверзнется.

   Позавтракать

   сыромъ, сыромъ, не мясом!

   было совсѢм ужъ собралась,

   Да позадумалась,

   Cь какой стороны начать, что ли? Можетъ быть, куда кусокъ пока положить, чтобы удобнее было крошки отъ него отщипывать. Попробуй-ка целиком заглотить – подавишься.

   а сыръ во рту держала.

 

    15

   Вот еще одно подтверждение, что некуда было положить, А долго во рту держать – слюнями истечешь.

   На ту бѢду Лиса близехонько бѢжала.

   «Близехонько» – это изъ языка беззубой старушки, немного сказочницы, немного ведьмы, въ общем, бабы-яги.

   Вдругъ сырный духъ Лису остановись:

   Лисица видитъ сыръ,

   Лисицу сыръ пленилъ.

   Плутовка къ дереву на цыпочкахъ подходитъ.

   Вертит хвостомъ, съ Вороны глазъ не сводитъ.

   А Лиса-то, толстенная тетка, съ напомаженными вишневыми губищами, расфуфыренная, духами отъ нея разить – умереть можно.

   И говорить такъ сладко, чуть дыша:

   «Голубушка, какъ хороша!

   Узнаете двухъ взрослыхъ теть, обсуждающих свои новыя кофточки или прически?

   Ну что за шейка, что за глазки!

   Разсказывать – такъ, право, сказки!

   Какiя перушки! какой носокъ.

 

    16

   И, верно, аягельскiй быть долженъ голосокъ!

   Помните, какъ съ вами сюсюкали эти толстые тети, когда вы были поменьше? И не сбежишь отъ нихъ – вѢдь только что шоколадкой угостили – нехорошо быть неблагодарнымъ. А теперь будутъ приставать, чтобы стишокъ прочли или песенку: пѢли, и убереги васъ Богъ учиться музыкѢ, или рисованiю! Ну, точно:

   Спой, свѢтикъ, не стыдись!

   Что, ежели сестрица,

   При красотѢ такой и пѢть ты мастерица,

   ВѢдь ты бъ у насъ была царь-птица!

   Жаръ, жаръ-птица. Тутъ дедушка Крыловъ по старости лѢт маху далъ.

   ВѢщуньина съ похвалъ вскружилась голова

   Почему вѢщуньина? Потому что въ сказкахъ вороны вѢщiя живутъ до трехсотъ годовъ.

   Отъ радости въ зобу дыханье сперло

   Во, здоровски Иванъ Андреевичъ слова находить ли бы училки на урокахъ такимъ языкомъ разговаривали!

   И на привѢтливы Лисицыны слова

   Ворона каркнула во все воронье горло…

   Ну, а дальше любой дуракъ знаетъ.

 

    17

   Какая знакомая жизнь! Вотъ старушка-колдунья (а какая у ней теплая большая корова съ веснушками на вымени!) въ деревнѢ, куда тебя вывезли на лѢто. Вот и румяныя тетки на маминой работѢ, где ты случайно оказался. Ты сидишъ; ждешь маму, а она ушла куда-то по длиннющему коридору, гдѢ у окошка дядьки курятъ, все тебя тискают, суют конфетки, а тебѢ плакать хочется, а мама все не идетъ…

   А баснѢ этой, друзья мои, лѢтъ двѢ тысячи и еще половина. Двадцать пять столѢтIй ее учатъ въ школахъ. Но вѢдь и мIръ тогда быль другимъ: вонючIе грузовики – повозками, запряженными добрыми осликами, танки и ракеты – копьями и мечами, а авиапочта – почтовымъ голубемъ. Другими были одежки (по которымъ – что? – протягивай ножки!)и у древнегреческихъ (а все изъ Древней ГрецIи и пришло)

   Вороны и Лисицы (не одежки – такъ перышки). Вот южная площадь. Рынокъ. ЗдѢсь можно стащить, сдѢлав торговкѢ носъ, лепешку или жареную маслину, а то вяленую рыбину или виноградную кисть. Толкутся какIе-то подозрительные личности, прIѢзжIе смѢшно коверкаютъ греческiй языкъ, что-то тяжелое тащатъ здоровенные, купленные на сѢверѢ голубоглазые рабы. Вотъ госпожа идетъ, а за ней дѢвочка-служанка,

 

    18

еле поспЪвая, тащитъ корзину съ накупленной Ѣдой. У ней ужѢ и руки затекли, и колѢнку, споткнувшись, разбила (еще за это и затрещина) – кровь течетъ, да слезы грязь на рожицѢ размазываютъ. А вот двое болтунов-философовъ. Одинъ, Нечесанный, говорить что черно – это уже не бЪлое, а другой, ПлЪнивый, ему возражаетъ, что, дескать, наоборотъ, бѢлое – это уже никакъ не черное. Ихъ окружаютъ зеваки: смѢются, стравливаютъ.

   НѢкий воронъ, укравъ гдѢ-то мяса, уселся съ нимъ на деревѢ. .Лиса же, увидѢвъ это, и тоже захотѢвши, стала прославлять вороново могущество и красоту, говоря, что именно ему подобаетъ быть владыкой птицъ и что для этого нужно имѢть только голосъ погромче.

   А вотъ смотрите, наш Плешивый что-то тоже во всемъ сталъ соглашаться ни съ того ни съ сего съ Нечесаннымъ – неспроста это. – Ты совершенно правъ, когда говоришь, что бѢлое и чѢрное – суть не одно и то же, что они, мало того, противоположны другъ другу, клянусь Зевсомъ! Также ты правъ, когда утверждаешь, что это то же самое, что тепло и холодъ, солнце и луна, день и ночь.

 

    19

   Heчесанный счастливо улыбается. Онъ уже готовь праздновать побѢду.

   Воронь тутъ же рѢшилъ его продемонстрировать: выплюнул кусокъ и громко каркнулъ.

   Слышите шумъ? Это ПлѢшивый оставилъ Нечесанного въ дуракахъ.

   – Что сначала было?

   – Какъ что – хаосъ.

   – Хаосъ – это день или ночь?

   – Ночь конечно. Это даже варвары знаютъ.

   – Значить, день былъ уже потомъ?

   – Значить сначала появилось черное, а ужъ только потомъ, когда наступилъ день, стало ясно, что онъ – не ночь, то есть, что бѢлое уже не черное.

   Зеваки хохочутъ и швыряютъ въ Нечесанного разной тухлятиной. У кого-то находится мелочь – и торжествющего ПлѢшивого ведутъ въ кабачокъ – тамъ можно выпить немного кислаго дешеваго винца.

   Лиса, подбежавъ, схватила мясо и сказала: «ТебѢ бы еще и ума – и можно быть владыкой мiра».

 

    20

   ВсѢ хлопаютъ въ ладоши – это въ томъ же кабачкѢ горбатый рабъ Эзопъ кончил рассказывать басню про Ворона и Лисицу. Несчастный уродецѢ, живущiй подаяниемъ забулдыгъ. Вотъ умретъ онъ – и его признаютъ великимъ, будутъ о его жизни сочинять всевозможная нелепицы, его басни изучать въ школѢ.

   Почему же мясо, а не сыръ? – настаиваете вы. Да потому, что сыръ для грековъ – что для насъ хлѢбъ или картошка, а мясо, мясо – праздничное кушанье.

   А вотъ что было триста лѢт назадъ: Трепещутъ на вѢтру голубые плащи мушкетеровъ. ЗловѢще чернѢют гвардейцы. «За короля!» «За кардинала! «Сударь, я требую у Васъ удовлетворенIя» – и перчатка летитъ къ ногамъ обидчика – быть дуэли завтра утромъ въ загородномъ лѢсу. Слышите ихъ интонацiи въ баснѢ француза Жана де Лафонтена, написанной въ 1668 году?

   Воронъ почтенный, забравшись на сукъ,

   Сыръ въ своемъ клювѢ держалъ.

   Лиса изъ лѢса выманижъ духъ

   Сырный, и онъ проурчалъ:

   Добрый день, сударь, имею честь…

   Чувства мои не сочтите за лесть,

 

    21

   Но если съ Вашей осанкой

   И пѢть Вы умѢете сладко –

   Быть Вамъ сеньоромъ нашихъ лѢсов».

   Ворон растроганъ отъ этихъ словъ.

   Клювъ вдохновенно открылся,

   Сыръ же на землю свалился.

   Тутъ Лисъ его поднялъ: «О мой господнъ,

   Не вѢрьте льстецамъ: – лесть на руку имъ.

   И не горюйте, что ужинъ пропалъ –

   Это за жизненный опытъ цѢна.

   Воронъ въ отчаяньѢ.

   Какъ осознать, что больше сыра ему не видать.

   Даже отнявши кусокъ, все равно на «вы». Главное – приличiя. А сыръ-то откуда взялся? – спросите. Да изъ французской пословицы: «Завтракъ безъ сыра что красавица безъ глаза».

   Переводъ съ древнегреческаго и французского автора.

 

    

 

    22

   Мне было четырнадцать лет.

   Я шел.

   Огни… разноцветные… обливали меня.

   Я становился зеленым, красным, синим, смешанных цветов. И в мимолетных отражениях (витрины, витрины) видел: красив! Очень! Золотая пряжка с шестью бриллиантами стягивала на груди мантию, черную как жизнь двоечника. Бархатная шапочка, черная как мантия, утверждала мудрость несовершеннолетнего лба моего.

   Шел, был красив и в правой руке держал лист меловой бумаги, на которой среди многих слов выделялось одно, крупными буквами:

ПРИГОВОР.

   В тот вечер мне было – четырнадцать. Димке было столько же.

   Мантии, бархатной шапочки, золотой пряжки – не было!

   Мои лыжные шаровары и диагоналевая куртка на молнии – одногодки с чернильными разливами, заплатками, и давно пора маме купить что-то новое.

 

    23

   Моя «правая» держала не лист меловой бумаги, а сжимала в кармане новенький самодельный кастет, который был до предела хорошо подогнан к руке.

   Мы – я и Димка – шли к Женьке Аранже.

   Разноцветные, как морские флаги, витрины окрашивали меня, нахмуренного, во всякие цвета.

   Димка шел рядом и окрашивался в те же цвета, хотя и недостоин был выступать со мной в одном цвете, потому что вел себя плохо, мутил воду, пачкал сомнениями чистый лист Приговора.

   Но не таков Я!

   Я – шествующий по проспекту без мантии и черной шапочки, и пряжки с бриллиантами.

   Я был силен духом и нацелен!

   И я уже видел долговязого Женьку Аранжу, с испугу принимающего нас как гостей, в то время, как мы – не гости, в то время, как у меня в кармане кастет!. И вот я вынимаю уже из кармана правую руку, и с хрустом врезаю нагретый свинец в розовую от веснушек физиономию Аранжи. И от удара осыпаются веснушки!

 

    24

И только глаза Аранжи освещают меня испуганым удивлением… Хотя чего дураку удивляться? Должен знать, что поплатился за выступление, за то, что Димку разнес, хотя и был его другом.

   Должен был знать, что поплатился!

   Для меня было ясно!

   Для меня было просто, как освоенное написание слона «солнце», как то, что человек – самое умное существо в мире.

   Аранжа должен получить за свой поступок. За то, что Димку на неделю выгнали из школы.

   Я приговорил Аранжу и отправился приводить приговор в исполнение, благо Аранжа один в квартире на полмесяца остался.

   Прихватил Димку – не для дела, не для храбрости, а так – соучастником, а вернее – учеником, – За, зря!

   Зря, потому что идет он, канючит, воду мутит, играет на попятную, заглядывает в глаза, и вперемежку о «может быть» не стоит»,  «зря мы это «, носом шмыгает.

   Но ничего в глазах моих ясных и чистых … колебаний души, сомнений не различает. – Светятся ровно, как лампы накаливания при стабильном напряжении.

 

    25

   И тогда решается Димка, мой друг, на подлую выходку – Фразу подлую!..

   – Слушай, мы… мы же не говорили с ним, мы… мы же не знаем, почему… почему он так сделал?

   Чуть было не вдавил в Димкину голову кастет, предназначенный Аранже!

   Можно сказать, решено и подписано, и всеми печатями заверен приговор, и уже иду приводить в исполнение, а этот Димка, расхлябанный полу-двоечник, усомниться решил в справедливости. В справедливости моей СПРАВЕДЛИВОСТИ.

   Захотел побудить меня

   к скучному копанию – перебиранию…

   взвешиванию – вывешиванию…

   просмотру-пересмотру…

   …Тьфу ты!..

   Раздолбал его Аранжа – так и надо, слюнтяю!

   И никто мне Аранжа. Ничего к нему не имел. Но услышал про дело, про то, как он – Димку, и все во мне взмыло! Взмыло и на чистый бережок приговор вынесло.

   И рассуждать-то было ни к чему: за такие дела скулу сворачивают! – Так и сказал.

 

    26

   – Пойдем, – сказал Димке. – Я его поглажу. А ты посмотришь. Поучишься.

   – Пойдем, – сказал Димка, потому что был тогда злой и к судьбе Аранжи безразличный.

   А сейчас остыл, остыв – сопливиться начал.

   Но я – не таков! Не сдвинешь. Колебаться не стану.

   И таков, как есть, вошел во двор дома, где жил Аранжа, один в квартире. А Димка – за мной нерешительным шагом.

   Прошли под аркой, по каменному покрытию – понимай: булыжники, круглые, острые кое-где временами выбитые (немощенные плешки) и что-то вдруг, екнуло сердце, будто вспомнил такое забытое, что забывать никак нельзя. И причина внезапного усиления памяти была непонятна… Таинственно непонятна, неосознаваема…

   Может быть, нога четырнадцатилетнего судьи – исполнителя соскользнула с неприглаженного булыжника так же, как соскользнула назад лет десять тоже с булыжника, тоже под аркой двора – и неловкое

 

    27

это движение забылось тогда, но через десять лет, повторенное в точности, вспомнилось, и не само движение, (скольжение ноги с болевым подворотом), а вспомнился двор, похожий на этот, арка двора, и я под аркой.,.

   В общем вспомнил себя, идущего под аркой своего двора лет десять назад, идущего нерешительно, не то что теперь.

   Вспомнил Константиныча и свой гнусный поступок.

   Вспомнил себя, как и сейчас, – праведного, и свой праведный гнусный поступок!

   Вспомнил ИСТОРИЮ с моим участием!.. 

   Тогда я был недоростком… и даже – более, недо-недо-недоростком. Клопом. И не имел шансов вырасти и кем-то стать. В такое время жил, что никаких шансов вырасти, вытянуться, обзавестись усами и аттестатом зрелости с плохими отметками – у меня не было. Зато знал уже, как можно исчезнуть из этого мира, а МИРОМ был двор в доме на Невском проспекте, на Старом Невском, как

 

    28

звали тогда, да и сейчас зовут (говорят «Невский», «Старый Невский»).

   И из этого МИРА – нашего двора – исчезали ребята, мои сверстники и те, кто постарше. Большую часть ребят и девчонок вывезли куда-то далеко, в безопасное место, а я и те, кто не попал в «большую часть» – играли себе во дворе, в разные игры, довольно веселые, только нас – играющих – все меньше становилось, и происходило это как-то незаметно, само собой: просто, однажды спохватишься, что Витька Шаров уже несколько дней нос во двор не кажет…

   И как посмотришь сейчас, прищуришься, напряжешь глаза, – удивишься, как это мы спокойно относились к тому, что Витькин нос уже несколько дней во дворе не появлялся, и не появится, – мы это знали, принимали как факт, но вслух ничего такого не говорили, не обсуждали, может, и неприличным тогда считалось вслух говорить о таких вещах, – мы только играли в разные веселые игры, и пришло время, когда нас – играющих – трое осталось. В нашем дворе. – А двор – это не целиком весь двор, потому что двор нашего дома состоял из трех

 

    29

дворов: первого, среднего и третьего. А поскольку я был клопом – моим МИРОМ был третий двор, мне его – этого МИРА – хватало вполне. Уж как-то так получилось – не помню – ни в какой детский сад я долгое время не ходил и уж, сами сообразите, что никуда уехать, далеко и в безопасное место, не мог.

   И играл я на третьем дворе. Спущусь по лестнице с третьего этажа – и я во дворе.

   Нет. Покойников на санках – не будет. Обещаю!

   Я знаю, ваши легко ранимые желудки с трудом переваривают тоскливую голодуху, покойников на санках и очереди у проруби.

   Другое дело – веселая смерть гвардейцев кардинала или жизнерадостная «смерть в седле?!

   Но это – не преднамеренный отказ от описания жути. Просто, непосильное занятие: тащить через жизнь такие воспоминания. Непосильное – даже для меня! «Даже для меня» – потому что мне как-то повезло: смерть миновала нашу семью, маленький замкнутый коллектив: мама, папа, я – в иное время ее ждали со дня на день, даже делали

 

    30

приготовления – хмуро и молчаливо, будто и не ее ждали, и не к ее приходу готовились, – и она не пришла, ее не было в нашей квартире. О ней только слышал, когда умирали родственники, знакомые, но то – были другие семьи, люди, с которыми не успел еще завязаться более прочным, нежели тонкая паутина понятий: двоюродный брат, двоюродная сестра, тетя, папин друг дядя Боря… И их смерть воспринималась как смерть вообще, как нечто абстрактно-законное, будто люди и рождались для того, чтобы от голода умереть.

   В детском моем сознании смерть была завязана с двумя причинами: смерть от голода и смерть на войне.- Других поводов умереть я не знал, не знал, что можно умереть от рака, от воспаления легких, что можно умереть от того, что долго жил на свете. Я знал две причины смерти. И потому что других не было – смерть на войне и смерть от голода (особенно смерть от голода, как смерть ненасильственная) казались мне единственными единственно возможными смертями.

 

    31

   Но как бы спокойно, благодаря неведению, я не воспринимал смерть, ее – этой смерти – вокруг меня – хотя и круг-то очень маленький – было так много, что уже потом, когда уровень смертей вошел в мирную норму, жить и помнить до мельчайшей подробности все случаи, помнить все смерти..» Помнить смерть, уже по-взрослому сознавая ее, помнить ее запах, ее цвет, во что заворачивали, помнить до ужаса упрощенные ритуалы и при этом жить, учиться, работать, влюбляться – было бы невозможно, было бы невозможно быть нормальным человеком!

   И я забыл, забыл начисто, насовсем ВАЖНОЕ ГЛАВНОЕ, что волновало тогда, что было решающим, заставляло дрожать даже меня – эмбриона. Все это забыл, размылось, стало фоном, на котором лишь иногда неожиданно возникает нечто четкое и живое, и полное красок, и не тусклых от времени, а весьма сочная картина, но повествующая о случайном, до обидного неважном о чем, вообще говоря, можно и не помнить… Но вот помнится же!..

 

    32

   И вот вижу двор, третий двор нашего дома.

   И не целиком он в памяти, а частями: кривая звезда, мелом – на дверной филенке моей лестницы, разноцветная фанера в окнах, слой льда такай толстый, что уже, кажется, никогда не увидать дворовых булыжников, а в углу двора, на решетке над канализационным колодцем, замершая куча экскрементов. Она, эта распластанная лепешка, в зеленых, желтых и коричневых тонах, никак не волновала тогда, никакой брезгливой реакции, и лишь время от времени зрачки останавливались на этой куче и застревали на ней – куча была пестрой, вернее, ничего более пестрого во дворе не было, и что, верно, я голодал еще одним голодом – цветом. И эта пестрая, покрытая глянцем лепешка, два – три метра в диаметре, к существованию которой я относился спокойно – самое тягостное воспоминание, оно уцепилось, и я проволок это воспоминание в сегодняшний день, и когда безобразная лепешка «всплывает» – гримасой отгоняю. Пытаюсь отогнать как нечто такое, что недопустимо для хранения в памяти.

 

    33

   Ну, а самое, что было интересного во дворе – это дрова!

   Теперь, чтоб «во дворе – трава, а на траве – дрова», – теперь таких дворов нет. Или почти не осталось, – Хоть в этом можете нам позавидовать: у нас была отличная игрушка – дрова во дворе!

   Параллелепипеды (на «попа» и влежку), кубики, кубические метрики дров в штабелях и кое-как, но обязательно железом обитые, проволокой обтянутые. Дрова были в бревнах: пиленых и колотых – не было, пиленые и колотые тащили домой, пиленые и колотые хранились дома. Во дворе, на исшарканном смерзшемся снегу, громоздились замки, крепости, которые нужно было защищать или брать штурмом, катили крейсера (техника работала безотказно, снарядов было навалом, стреляй – не хочу), самолеты пикировали, метко швыряли бомбы, иногда их сбивали, и тогда надо было прыгать с парашютом, и мы – прыгали, и попадали в окружение, и расстреливали «окружение», и выходили невредимыми, и садились в танк, и катили, переваливаясь, через фашистские окопы,

 

    34

укатывали глубоко в тыл врага, и там разворачивали боевые действия, разворачивали успешно и возвращались к своим, и говорили «Служу Советскому Союзу», и снова вступали в бой… или катались с горы на санках.

   М-да… почти ни у кого из вас такой игрушки нет и не было!

   И пришло время, когда нас, играющих, уже трое осталось.

   Я не могу назвать точную дату: число, месяц, – когда я с ним познакомился. Просто, оглядываясь назад, видим, был человек, которого звали, к примеру, Константиныч, и выходил Константиныч во двор в хорошем для того времени пальто, руки и ноги из пальто торчали нормально, так что можно сказать: пальто – в самый раз, правда худенький, но не дистрофик. – Это точно. Как сейчас вспоминаю – ничего дистрофичного, худощавый малыш – и только. Таким и воспринимался. И эта нормальная худоба без признаков голодухи, общий здорово-сытый вид – здорово нас нервировала. Внешне нервозность не очень-то проявлялась, в основном – раскачивала подкорку, а если и выры-

 

    35

валась, то изредка, мгновенным каким-то всплеском.

   Особенно часто пульсировал в сторону Константиныча Вовастый пухляк: то взглядом, то словом, то жестом… Вовастый – пухляк к Константинычу относился хуже, чем ко мне, намного хуже. А ко мне хорошо относился, очень даже хорошо. Я, кажется, помню, что нас подружило с Вовастым: подружили нас – санки. Мои санки.

   Тогда нас во дворе было больше чем трое, – Пять человек было, и одна снежная гора, и одни санки – мои санки.

   Не помню откуда снежная гора взялась. Вроде никто не строил. Может, какую кучу мусора завалило снегом, и образовалась гора – нам на радость, соседним дворам на зависть.

   Спустился я с третьего этажа со своими санками, и Вовастый – пухляк во двор вышел. И начал я с горы кататься. А Вовастый на горке стоит, взобраться помогает, и пока сажусь – санки подержит, потом столкнет, и я покачусь, и долго-долго еду, почти до самой кучи… ну, этой лепешки, о которой говорил. Так несколько раз.

 

    36

А потом Вовастый заглянул мне в глаза и говорит:

   – Можно – я?

   Сел. Прокатился. Меня усадил. Я пару раз съехал. Потом опять Вовастый.

   И так пошло: два раза я – один раз Вовастый – пухляк. Кто-то еще из ребят во двор вышел. Вовастый придвинул свое лицо к моему, заглянул в глаза (умел он как-то в глаза заглядывать, как-то снизу, так что взгляд его сквозь твои зрачки проходил и залезал в мозг, и там застревал), и сказал:

   – Давай будем дружить.

   – Давай! – сказал я. Вообще-то, я со всеми ребятами дружил, но без специальной договоренности. А с Пухляком, значит, будет особенная дружба, раз он так заострил. Я не ошибся, «дружба» сразу же начала входить в права. «Дружба» придвинула ко мне лицо, заглянула в глаза и сказала: «Мы будем только вдвоем – на санках. Больше никому не дадим!»

   С виду Вовастыи был такой… ни дать – ни взять, беспризорный эпохи гражданской войны. – Хотя и не в лохмотьях: пальто-бала-

 

    37

хон демисезонное серо-коричнево-рыжее до самых пяток, из которого чтоб вырасти – расти и расти, шапка-ушанка – солдатская, что ли? – два войлочных валика из-под пальто… Вал заметный контраст между бегающими голодными глазами на толстощеком лице и спокойными движениями, общей какой-то положительностью – свидетельство сильной воли, твердого характера, душевного спокойствия – качеств, необходимых для суровой беспризорной жизни.

   В дровах была яма. Не до земли, дно ямы – тоже дрова.

   В яме: я, Вовастый – пухляк и Константиныч.

   Над нами кровельное железо, ржавый лист, полтора на полтора метра (по размеру ямы) крыша.

   От сознания, что над тобой крыша, а со всех сторон толстые деревянные стены – уютно. Кажется даже – тепло. Хотя холодно! Кажется, что теплее, чем в наших квартирах, а в квартирах хотя и не очень тепло, но все-таки теплее, чем в дровяной яме. – А кажется так, потому что в яме нет войны,

 

    38

нет ничего, что напоминает войну: игра в крестики-нолики на оконных стеклах (с абсолютной победой крестиков), флакончики с керосином (маленький свет и большая копоть: «Игорь, смотри, опрокинешь – пожар будет»), буржуйки, когда топятся, и дверца приоткрыта, и ты – рядом, и смотришь на огонь, и наполняешься теплом… Дюпоны, Морганы и прочие буржуи – вовек такого счастья им не испытать!.. и кухня («Игорек, сходи на кухню за молотком. Шапку только надень») – в нашей яме ничего этого нет. Ямы в дровах, что до войны, что на войну, что – после, одни и те же ямы. Л для нас, троих, что остались играть во дворе, это и не яма вовсе, а пещера разбойников, дзот, приемная короля, кабинет министра, охотничий домик и… вообще другая планета.

   Сидим. Стены деревянной пещеры к нашим спинам прижаты, И какая-то щепка мне спину дырявит, но двигаться не хочется – пусть уж лучше дырявит. – Первая заявка моей лени. Ноги наши вместе, и как-то они перепута-

 

    39

лись – не поймешь, где чья нога. И весело нам от того, что ноги перепутались, от  того, что прошла женщина, в ватнике с муфтой, большой, меховой, прошла и не подозревала, что мы здесь, совсем рядом, – и нам весело от того, что мы-то знаем, что мы здесь, а она не знает. И еще не можем никак отдышаться – только что кончился бой, отстрелялись удачно, эскадрилью «немцев» скинули, а тут во дворе Вовастый – пухляк возник, поежился, проследил, как падает горящий «фашист», и полез в пещеру; мы дали отбой и полезли за ним.

   И вот – сидим, и уже отдышались, и надо что-то делать, но делать ничего не хочется, играть даже не хочется. И я спрашиваю, просто так: «А во что мы теперь играть будем?»

   – Чего – играть! Давай посидим, – сказал Пухляк.

   – Правильно, – сказал Константиныч, – давайте, еще посидим.

   И мы еще посидели минуту, в мире и тишине.

   А потом мир и тишина – кончились: Пухляк сказал Константинычу:

   – Ты бы сходил домой, вынес чего пожевать… Лепешек может каких?!

 

    40

   Мир кончился! В деревянную яму пришла война. Та война, что не на поле боя, а та, что в перерывах между артострелами заливает улицы, дворы, глушит краски, холодным сумраком втекает в квартиры, и обволакивает все живое, и из всего живого высасывает все «живое».

   Этот год войны мне так и запомнился: зрительный образ – попавшая под дождь тушевая отмывка, звуковой образ – молчание Константиныча, когда ему предложили вынести чего-нибудь пожевать из дома.

   Константиныч ничего не сказал, но он как-то насторожился, напрягся, что ли… И произошло, что в яме уже не трое ребят сидело, а сидел один и сидело двое, и обозначилась линия обороны и ничейная земля обозначилась, и … ТИШИНА! Оглушительная.

   – А что, – Пухляку нужна моя поддержка, – неплохо бы, чего пожевать?

   – Да, – сказал я, и «да» было правдой.

   – У него дома есть чего пожевать. Я знаю, – сказал Пухляк.

 

    41

   А я не знал, но казалось правдоподобным, что у Константиныча дома «пожевать» кое-что имеется, гораздо больше, чем скажем, дома у меня или у Вовастого. Так казалось. Константиныч никогда не говорил о еде, всегда выглядел сытым.

   – А чего он не хочет вынести? – и сказал это Пухляк негромко, почти шепотом, как все, что он говорил.

   И вот – все. И только общая неприязнь к Коястантинычу, и только одна моя фраза:

   – А чего ты?.. Вынеси чего-нибудь…- и – молчок!

   Я – молчок, Вовастый – молчок, Константиныч – молчок. Общий молчок.

   Загрустил Вовастый. Вслед за ним я загрустил. Да и Константиныч не веселился. И эта коллективная грусть как-то вновь нас объединила.

   Мы сидели. Потом Вовастый поднялся, прогремел железом и вылез из ямы.

   В те годы хлеб, вернее, то вещество, что мы этим словом обозначали, ленинградец мог получить только в одной точке земной

 

    42

поверхности (с четкими координатами по осям ИКС и ИГРЕК), точкой была лавка, к которой «прикреплялись» хлебные карточки человека. Лавки хранили название «Булочной» – Это историческая справка.

   Наша булочная, к которой мы были «прикреплены», – напротив нашего дома, наискосок, на Невском проспекте. Эта булочная и сейчас – булочная. И даже столик на резных ножках из красного дерева, на котором можно разложить покупки, остался и по сей день. Висят цветные колпачки, вертящиеся стеллажи для хлебов, батонов и тот же столик – мраморная доска на красных ножках.

   А помню я свет двух керосиновых ламп, два продавца, передники поверх ватников и шепот молчаливой очереди, и портновские ножницы стригут маленькие квадратики зеленых бумажек, и свет двух керосиновых ламп, они снизу освещают лица продавщиц, и от этого света лица похожи на маски, и на неокрепшее детское сознание колыхающиеся тени ложатся картиной, таинственной и сказочной, как декорации ко второму акту балета «Щелкунчик» (единственное предвоенное

 

    43

воспоминание, да еще апельсин я ел в антракте, большой апельсин), а шепот усталых людей – шелест страниц страшной книги. И во всем что-то – от тайной вечери, а Христом был жестокий порядок стодвадцатипятиграммовой раскладки.

   Да… так вот, теперь я не хожу в эту булочную, хотя она, по-прежнему, ближе всех к моему дому. Я хожу в другую булочную, хотя она и дальше. И только сейчас, когда начал писать об этом, понял, почему так делаю.

   Тогда в булочную ходил с мамой, вернее, мама ходила со мной, брала меня как телохранителя – понимай: как хранителя карточек, хлебохранителя. Я должен был смотреть, чтобы не подкрался ПАРЕНЬ, не схватил, не вырвал, не убежал – у мамы много забот, мыслей, мама могла зазеваться, а у меня мыслей – мало, и я должен был следить!..

   В тот день мы пришли в булочную засветло – уж как-то так получилось. И только мы пришли, и мама встала в очередь, а я повертел головой туда – сюда, потому что ког-

 

    44

да я куда приходил – начинал вертеть головой, и как только повертел головой – сразу увидел Вовастого-пухляка…

   Вовастый-пухляк просил милостыню.

   В нашем дворе все знали, что Вовастый побирается.

   У Вовастого была тетка, по нашим понятиям – злая. Вид у тетки был злой, да и лицом в бабу-ягу вышла – вот мы и считали ее злой.

   Тетка ходила просить милостыню. Брала с собой Вовастого.

   Иногда Вовастый ходил самостоятельно. Сумка у него холщевая на боку болталась. Когда возвращался – во дворе не застревал, шмыг на лестницу, а уже потом выходит, играет с нами.

   А мы – ничего. Мы не возражали, что Вовастый побирается. Мы ничего ему такого не говорили, дескать, как тебе не стыдно!.. И другие слова, которые могли бы сказать, если б знали СЛОВА. Но мы не знали. Зато знали, что тетка заставляет Вовастого побираться, и это было ОПРАВДАНИЕМ!

   И знали, что мы-то бездельничаем,

 

    45

а Вовастый – трудится, ходит как бы на работу. – Это рождало УВАЖЕНИЕ!

   И никто никогда не видел, как Вовастый «тянет руку» – они с теткой уходили куда-то далеко в другие булочные. А тут, на тебе! – Вовастый в нашей булочной побирается!

   Я опешил. И первое, что я почувствовал, – СТЫД!

   Я оглянулся, не заметил ли кто, что между мной и Вовастым что-то есть?!.. Что между мной и Вовастым есть фраза: «Давай будем дружить!» – и мой ответ: «давай».

   А Вовастый меня не видел. Он стоял у прилавка и внимательно следил, как отрезаются зеленые квадратики, как отрезается хлеб и как этот хлеб взвешивают, и он внимательно следил за стрелкой весов, как будто это ему вешают, и когда женщина-продавец протягивала тщательно взвешенный кусок, Вовастый сгибал правую руку, до этого свободно висящую, заглядывал в глаза человеку, который со своим куском хлеба уже отходить собирается от прилавка, повернулся и лицом к лицу с Вовастым, и что-то шептал…

 

    46

   Не было протянутой руки. Вовастый держал полураскрытую ладонь у груди. И казалось, вложи ему в согнутую руку букетик с цветами – и все другой смысл поимеет. Но буке гика – не было. И согнутая рука с полураскрытой ладонью обозначала ПРОТЯНУТУЮ РУКУ. 

   Я был растерян.

   Мозгенки решали задачу: твой товарищ стоит, просит у народа хлеб, потому что у самого хлеба нет, а есть хочется, и ты должен подойти к нему поздороваться, спросить как дела, еще что-нибудь спросить или сказать веселое, но, с другой стороны, родители успели засунуть в твою голову крохотную догму, и догма зудит, что попрошайничать – нехорошо, зазорно!.. И как с этой ноющей болью подойти?!.. и так того гляди кто-нибудь поймет, что ты друг Вовастого, подойдет к тебе, головой покачает, скажет: «Ай-ай-ай!».

   Я стоял в сторонке у мраморного столика на резных ножках, смотрел, как мой друг заглядывает в глаза, – так только он умел делать: снизу, через зрачки и прямо в мозг!.. Но довесков не давали, никто при

 

    47

мне ему не дал довеска. А он – ничего, не обижался, воспринимал как факт, как тогда, когда Константиныч отказался вынести чего-нибудь пожевать. И опять внимательно следил за стрелкой весов, и снова заглядывал в глаза и чего-то шептал… А я – в сторонке, у мраморного столика… И я не подходил к маме, мне казалось, подойти к ней и встать рядом – значит предать Вовастого: дескать, я вот здесь с почтенными людьми, в очереди, вполне законно, чтобы получить свою законную пайку, а ты вот там, по другую сторону закона… И я не с тобой, я – с ними. – Нет, я не мог подойти к маме!.. Я, конечно, не мог так рассуждать. Но я так чувствовал»

   Но вот матушка подвинулась к финишу, перед ней уже два человека оставалось, и она кивнула мне: дескать, давай, подходи. Что делать? – Я подошел. Я подошел, но не к маме, а прямо к весам, у которых стоял Вовастый, и получилось, что будто я не к маме подошел, но в то же время было не понятно, где моя мама… И тут мы с Вовастым друг друга заметили… и видно, я так удачно подошел, что Вовастый додумал, что это я к нему подошел… И я

 

    48

сказал Вовастому: «Здравствуй!» И получилось это очень приветливо, непринужденно. И Вовастый кивнул головой, даже два раза кивнул… – И ничего, не смутился, когда увидел меня, не смутился оттого, что я его увидел, он мне кивнул и все… и на его пухлом лице ничего такого не изобразилось, и уже не обращает на меня внимания, свое дело продолжает, а я его не загораживаю, так что он вполне мог продолжать свое дело.

   Но тут, когда перед мамой оставался один человек – дядька с дергающейся головой – Вовастый взглянул на меня, кивнул в сторону прилавка: «Вставай».

   И я встал впереди Вовастого и не мог понять, зачем Вовастый меня – впереди себя: я ж его теперь загораживаю! он же не знает, что за дергающимся дядькой – моя мама, потому что с мамой не знаком, не пришлось познакомиться. Может, он хочет, чтобы я без очереди отоварился? В общем, не мог я сообразить, для чего это он так…

   Вовастый сказал: «Вставай» – и я встал. И стою. Чувствую Вовастый за спиной. Смотрю на острый профиль дядьки, которому хлеб вешают. А он головой дергает: от весов – на

 

    49

меня, от меня – на весы, и взгляд у него дикий какой-то.

   Вот дядька сжал в кулаке кусок хлеба, что ему взвесили, еще раз дико на меня взглянул и пошел прочь» И вот мама карточки протянула, большие портновские ножницы ловко остригли три квадратика, столовый нож кусок хлеба отрезал, весы этот кусок взвесили, но стрелка не дотянулась до трехсот семидесяти пяти грамм, необходимых нашей семье, следовательно, полагался еще довесок, довесок нам положили… И в это время почувствовал я, что Вовастый какое-то движение за моей спиной производит, чувствую, что хочет протиснуться между мной и прилавком. – Я голову слегка повернул, смотрю, взгляд его – мимо меня, во что-то воткнут, а губы шепчут: «Пусти чуть-чуть!». И я послушно так чуть-чуть отодвинулся, потому что был я в состоянии задумчивом и понять, что Вовастому нужно, – не мог. А дальше было так: выбросил Вовастый вперед руку (правую, кажется), схватил триста семьдесят пять грамм хлеба, необходимых нашей семье, и которые мама уже успела получить

 

    50

от продавщицы, но положить в авоську не успела, схватил эти граммы и выскочил сначала из поля моего зрения, потом из булочной. А я не сразу, совсем, можно сказать, не сразу сообразил, что же это произошло, потому что допустить мысль, что твой друг схватит твой хлеб и выскочит из поля твоего зрения, допустить такую мысль сразу -никак нельзя. И эта мысль не сразу, конечно, но довольно быстро раздвигала створку и пролезла в сознание. И пролезть в сознание ей помог шум, – булочная зашумела, закричала… Некоторые фразы хором, а темные слова и выражения – солисты… И кто-то даже побежал за Вовастым, но сразу – вернулся: видно, догонять Вовастого безнадежное занятие.

   А я все воспринимал так, будто не мой хлеб схватили, будто со стороны наблюдаю, как кто-то у кого-то хлеб схватил, и что из этого получилось, но не волнуюсь при этом нисколько, потому что в голове два вопроса: «Как же это так? Неужели правда?!» – сталкиваются, разлетаются и никак их в равновесии не удержать, чтобы рассмотреть

 

    51

и решение какое-нибудь принять по этим вопросам. И… я увидел маму! У нее губы дрожали… Наверное, не маму, а как дрожали ее губы увидел… Как передать, с чем сравнить эту дрожь?! – Верно, не с чем сравнить – все вранье скажется! Увидел как мамины губы дрожали и вернулся к жизни, и понял, что Вовастый НАШ хлеб схватил, и что теперь мы – без хлеба, и не так мы – БЕЗ хлеба, как МАМА – БЕЗ ХЛЕБА!.. потому что мамане только без своей дольки, она еще без наших долек домой вернется и что-то отцу должна сказать, и самое тяжелое для нее – отец утешать будет.

   А еще что было интересного, это – никакой злости к Вовастому. Желания поймать, растоптать – не было такого желания. Хорошо помню.

   Вовастый – пузан с его пальто, латаным из старой солдатской шинели, валенками под цвет пальто и шапкой-ушанкой под цвет валенок, и то ли опухший, то ли толстой физиономией (почему-то до сих пор думаю, что у него была толстая физиономия), с его степенной медлительностью, некоторой неповоротливостью – весь из живых

 

    52

деталей, со всеми своими кундами-мундами влез в раму – багет или бронза, не важно, – и рама обрубила существовавшую связь между мной и Вовастым, которая позволила бы пихнуть его или протянуть руку, помочь взобраться на снежную гору, и вот Вовастый из рамки выглядывает, в руках нала пайка, а я глазею как на дюжину таких «вовастых», которые вырывали хлеб, карточки их почти всегда ловили, начинали бить, били жестоко… и свое сочувствие всегда им отдавал, а не тем, кто без хлеба оставался – и это было неправильно, но такой уж я был дурак: ребята от побоев на моих глазах страдали, а страдания тех, кто без хлеба остался, я не видел и домыслить ярко и живо – не мог.

   А вот стыдно… стыдно – было! – что такой дурак, не понял Вовастого, не понял, чего он хочет сделать! И с ужасом думал, что мать все разглядела и знает, что я даже помог Вовастому. Но я посмотрел на маму – вид у нее такой: в одну точку смотрит, губы дрожат и кто-то ее утешает, а она – ничего, в одну точку смотрит и от прилавка не отходит… И понял, что нет на

 

    53

мне никакой вины, а вся вина на моей маме, а может и не вина это, а просто большое горе. Утешают ее, но что – толку?! Утешают ее: две женщины что-то шепчут, мужчина в военной форме какие-то слова говорит… а чтобы «скинуться» по кусочку из своих пайков, возместить утрату – тогда таких правил не было возможностей для этого не было, могли только утешать.

   Я взял маму за пальто, сказал: «Пойдем…»  Мама кивнула, и мы пошли из булочной… я по сторонам стараюсь не смотреть, а мама, так та, вообще, только перед собой смотрит и глаза у нее не моргают. А вышли на улицу, пошли по улице и мама ничего, конечно, не говорит, а я по натуре человек разговорчивый, и не мог так идти и молчать, и я сказал:

   – Это ничего, мама, правда?! Мать кивнула, сказала; «Ничего» и проглотила комок, и я думал – сейчас заплачет, но она не заплакала, удержалась. И мы перешли Невский и вошли во двор. Прошли первый двор, средний, а в нашем третьем дворе я сказал:

   – Мам, я погуляю?!

 

    54

   Мама кивнула, и даже не сказала, чтобы я недолго гулял. А мне надо было остаться во дворе. У меня созрел план и была надежда его выполнить. – Я решил пойти к Вовастому домой.

   Я знал, на какой лестнице он живет. И. я пошел на его лестницу в надежде, что что-нибудь подскажет мне его квартиру…

   На чужих лестницах мне всегда было страшно. Не знаю почему всегда было страшно: сумерки – страх от лестничных сумерек, темные углы, страх от темных да углов, незнакомые двери, страх от незнакомых дверей, страх перед незнакомыми жильцами» Я искал квартиру Вовастого и трясся! И, сказывается, я даже не знал, на какой площадке он живет: вроде на этой, а может – выше? А дернуть колокольчик и спросить: «Скажите, пожалуйста, Вова не здесь живет?» Не осмеливался, И я быстро уговорил себя, что мне его квартиру не найти, и уговорив – в панике рванул вниз, вылетел во двор и вздохнул полной грудью! гак теперь: задержусь под водой, а воздух кончается, и приходит мысль, смогу ли выплыть? – все-таки выскакиваю, глотаю воз-

 

    55

дух и… ох, счастье, что жив остался!..

   …И вылетел во двор, и увидел знакомые стены, и знакомые фанеры в окнах, спрессованный серый снег, и дрова, и горку. Все знакомое! И вздохнул полной грудью, и вздохнул еще раз… и еще раз, и.о. увидел Вовастого – пухляка!..

   Увидел силуэт Вовастого в подворотне первого двора.

   Я пошел на встречу.

   Я не знал, что скажу, что спрошу… Я пошел ему навстречу…

   И когда проходил средний двор, внезапно взорвалась мысль, предположение: успел сожрать! – Я даже споткнулся об эту мысль, и ноги крепость потеряли, и хотя продолжал идти – уже не мог понять, что меня двигает: ноги иди не ноги?

   Встретились мы под второй аркой. И я сказал:

   – Здравствуй.

   А он взглянул на меня, он кивнул мне и пошевелил губами – и уже не смотрит, и идет дальше… такой грузной походкой, как мой папа, когда с работы возвращается.

 

    56

   И такое впечатление, будто встретил знакомого, с которым говорить особенно не о чем, а так кивнул, пошевелил губами, будто слова приветствия произносит, и идет дальше, будто ничего нас не связывает, как будто полчаса назад я и не помогал ему, как будто и не был его соучастником… Такое впечатление – обидно! А я рядом и не знаю, что сказать и как сказать, просить или требовать?

   И я говорю, так, между прочим, будто случайно мысль в голову пришла, и вот – высказываю…

   – Знаешь,- говорю я, – это ты НАШ хлеб стянул…

   Вовастый вздрогнул – слегка так, можно было и не заметить, как вздрогнул, бросил на меня взгляд, взгляд быстрый такой, он его не поворачивая головы умел бросать и сказал:

   – Чего это… НАШ?

   И все – и взгляд, и фраза – недружелюбно, с подозрением ощетинилось, ворсинки его шинели, шапки, валенок ощетинились» Будто собрался я хитростью зара-

 

    57

ботанный им хлеб отобрать, а он – опытный, дюже опытный человек, и так легко его не проведешь!..

   – Ну, НАШ! Это же моя мамка стояла, а ты у ней хлеб стянул..»

   Я это спокойно и просто сказал, дескать, недоразумение, а ты, конечно, не виноват. Но вот… недоразумение!.. И разрешить его надо, конечно, в мою пользу – сам понимаешь.

   И вот, чтобы он – Вовастый – это понял, я так просто, без нажима и сказал, и маму – «мамкой» назвал, интуитивно считая, что «мамка» – понятнее, а во-вторых, сказать: «хлеб у мамы стянул – отдай обратно» – все равно, что сказать: «хлеб у пеня стянул – отдай мне обратно», а сказать: «хлеб у мамки стянул» будет звучать: «Ты тут хлеб у одной женщины стянул, мы в некотором смысле с ней родственники, так что мне приходится взять ее под защиту, ты уж прости, пожалуйста!»

   Вовастый идет дальше и, чувствую, – соображает. А я – рядом и чувствую, что Вовастый соображает, что я говорю правду,

 

    58

чувствую, вспоминает он все события: где я стоял, что делал, куда смотрел, что говорил, и уже чувствую, что он понял, что я правду сказал. Но… никакого волнения, Чтобы остановился? Руками всплеснул? Достал бы пайку? Завернул пайку во всякие «прости пожалуйста! никак не думал!» – и протянул поспешно, отдал, еще раз извинился… Ничего такого не было! Идет Вовастый, я – рядом. Входим под третью подворотню, ничего он мне не говорит, на меня не смотрит, смотрит вперед себя, на лице созревшее резине, и от этого решения мне ничего не обломится – хорошо вижу, нутром вижу, не-дозревшим умом вижу…

   Вокруг Вовастого неприступная оболочка и такие слова, как честность, порядочность, долг? и совесть – удар мягкого снежка о бронированный корпус.

   И идет этот корпус с плотно сжатыми губами, с уже принятым решением. И не пробиться. Не просунуть в сознание совестливые оводы. Можно лишь идти рядом, раскрыв рот от растерянности, лихорадочно соображая,

 

    59

пытаясь подобрать что-то убедительное и не находя убедительное, и заглядывать в глаза, в надежде, что взгляд убедительней будет, и с каждым шагом эту надежду терять. А можно втянуть в себя воздух, побольше воздуха втянуть, и не выпускать. И вот, весь наполненный воздухом, как пневматическая конструкция… был мягким и немощным, а тут надули – и ты вырос, окреп и можешь нести тяжесть… И в таком состоянии (наполненный воздухом и волей) я оказался, когда выходили из-под третьей подворотни и входили в третий двор…

   И когда Вовастый повернул на свою лестницу – я повернул вместе с ним…

   Вовастый сделал еще несколько шагов и понял, что я иду вместе с ним, и повернул голову, и,  не меняя лица и не двинув губами, спросил:

   – Чего это?

   Я ответил. Я сказал. – Я с тобой, – сказал я и даже не посмотрел на него. Я не посмотрел, но почувствовал, как из него начал выходить

 

    60

воздух! Будто напоролся Вовастый на гвоздь и вот теперь обмякает. Звука – нет, ветра – нет, но чувствую как из него выходит воздух, и даже, кажется, слышу… И, кажется, даже осязаю. И когда подошли к дверям лестницы, Вовастый совсем завял и даже, кажется, похудел. И нос его – пуговицей – совсем куда-то пропастился. Не было никакого носа.

   И вот с одним – моим носом – на двоих вошли мы на лестницу, еще более темную, и начали подниматься… И углы на лестнице были еще темнее.

   Но не было СТРАХА!

   Не было СТРАХА в темных углах, за молчаливыми дверями… и уже не казалось, что кто-то выскочит, схватит за горло: «Ага, попался!» или сверлящими глазами: «А ты кто такой?!» – СТРАХА не было.

   Я + Вовастый = коллектив.

   Я – боялся, Вовастый – не боялся, в сумме коллектив – не боялся! У арифметики СТРАХА свои законы. И по этим законам я, как одно из слагаемых, поимел знак суммы. Я перестал бояться.

 

    61

   И, как следствие такой перемены, я обрел возможность соображать. И казалось странным, что Вовастый вот так спокойно ведет меня к себе, не рыпается, а ведь мог бы замахать!.. закричать!.. И я бы отступил. Точно! Никаких бойцовских навыков во мне не было. Но вот: не закричал же. И даже как-то сник, обмяк… Вот что значит занять правильную позицию в начале беседы.

   Подошли к его квартире, а я из-за своих рассуждений не заметил, на каком этаже его квартира. И вот он засунул руку в глубины пальто, звенит ключами, открывает дверь. И сквозь серую тьму маленькой прихожей с небрежно «отмытым» силуэтом большого шкафа – прямо в комнату.

   Я, наверное, первый раз в жизни попал в чужую квартиру.

   До войны, конечно, хаживал с мамой, с папой в гости, но все довоенное было за порогом сознания, памяти, за порогом моего «Я». И при слове «квартира» мог представить только свою квартиру, при слове «стол» – только наш, большой квадратный стол, под которым я мог проходить, не нагибая голову. 

 

    62

   И вот так, неожиданно, я попал в чужую квартиру, и даже не очень чужую – с той же планировкой, что наша, и с удивлением узнал; в слово «квартира» влезает не только наша квартира, но вот и эта тоже. И сразу – сообразительный я все-таки – проэкстраполировал открытие и представил, сколько еще квартир может влезать в это слово, но, конечно, до конца все представить не мог, и лишь спустя «ох, сколько лет» понял всю драматическую многозначимость слова «квартира».

   И вот – комната, точь в точь, – наша, и совсем не похожа на нашу, и много предметов таких, как у нас: и стол квадратный, и буржуйка, и спиртовка на столе, и одеяла на окнах – хорошие одеяла, одеяла отвернуты, потому что не совсем еще темно во дворе. Предметов знакомых много, но нет главного, что делало бы комнату знакомой, – не было ЖИЛОГО ДУХА. И правильнее сказать; был ДУХ НЕЖИЛОМ. Был дух комнаты, в которой не живут, хотя, казалось бы, живут. И уже позднее, может быть только сейчас, понял, откуда такой дух проистекал.

 

    63

   Такие же никелированные кровати, как и у нас. Их было четыре. И стояли они по четырем углам, как – потом я узнал – стоят кровати в гостиницах, в домах отдыха, общежитиях и санаториях. И две кровати, в противоположных по диагонали углах, ударили зеленой рябью матрацев: ни простыни, ни одеяла, ни подушки, что, по моему твердому убеждению, должно лежать на кровати, иначе кровать – не кровать. И лишь на одном матраце лежала свернутая тряпка, но ее, верно, просто положили, к кровати она не имела отношения.

   И вот что еще меня поразило – афиши на стенах.

   Их было немного, штук десять, и висели они на стене, у которой стояла кровать, а на кровати лежала тетка Вовастого, А одна афиша висела на противоположной стене. И я в то время уже мог читать и, наверное, прочел эти афиши (наверное прочел, потому что помню: на афишах названия спектаклей были, но с драматургией был не-знаком и названий не запомнил). И так это меня поразило, что афиши не только на

 

    64

круглых тумбах или заборах, но и в комнате могут висеть!.. так это поразило, что непокрытые матрацы и все остальное в комнате – я только краешком глаза рассмотрел, но разглядел все-таки, и разглядел, что комната  на жилую не похожа вовсе. И делали ее нежилой опустевшие кровати и афиши на стенах. И еще, наверное, копоть, неубранность и всякие вещи для жилой комнаты не-нужные, но к копоти, неубранности и ненужным вещам я привык, это было и в нашей квартире, и не усиливало впечатление «нежилого».

   И когда мы вошли в комнату, тетка Вовастого – она у окна лежала, под двумя одеялами, – приподнялась на локтях…

   – Ты, Вова? – спросила она и откинулась на подушку.

   В лицо-то я ее знал и раньше. Видел. А вот волосы у нее жидкие, очень мало волос – это я раньше не видел, потому что в платке ходила. И от того, что у нее так мало волос – добрее казалась, и в родстве с бабой Ягой ее уже не заподозришь.

 

    65

   А на меня она внимания не обратила, хоть я и сказал: «Здравствуйте».

   Тетка. Она откинулась на подушку и ничего так не говорит, а только смотрит на Вовастого, и по тому, как она смотрит, хоть и темно в комнате, все же видно, что – спрашивает.

   А Вовастый, я его понимаю, ничего при мне говорить не хочет, переминается. Пальто не снимает, шапку тоже не снимает, А я снял шапку сразу как вошел.

   А тетка взглядом Вовастого сверлит, продолжает спрашивать.

   Вот уж не понимаю Тетку, чего она при мне с вопросами? Подождать не могла, что ли? Ну, и сделала дело: Вовастый не выдержал, носом шмыгнул и полез в холщевую сумку.

   А во мне заиграло: «Не сожрал, значит!»

   …И вытаскивает Вовастый нашу пайку, с довеском даже! – Во! Довесок даже не сожрал! – И кладет на стол, рядом с коптилкой, и начинает раздеваться: шапку снял, сумку снял, пальто свое – балахон – снял, на вешалку повесил, тут же в комнате у них

 

    66

вешалка (у нас дома тоже в комнате раздевались).

   А Тетка увидела нашу пайку, воздух из груди выпустила так… облегченно и головой кивнула. И даже – вот тоже! – не спросила, кто это Вовастому такую пайку дал. Видно, понимала, что никто бы ему такой пайки дать не мог.

   Ну, а я как дурак стою, смотрю, как Вовастый раздевается, и чего мне делать – не знаю. Тетка лежала с закрытыми глазами, но все-таки заметила, что я не знаю, чего делать, и говорит:

   – А кто этот мальчик?

   А я посмотрел на Вовастого, – может, объяснит все-таки, кто я? зачем здесь? – Самому мне неудобно… А Вовастый разделся и начал ходить из одного угла в другой, и на меня не смотрит, и отвечать за меня не хочет,

   – Как тебя зовут? – спрашивает Тетка,

   – Игорь, – отвечаю, а сам смотрю на пайку – может, пайка подскажет, как разговор про нее завести.

   А Тетка, она заметила, на что я

 

    67

взгляд направил. Она заметила, хоть и с закрытыми глазами лежала. Тетка сказала:

   – Ну вот, Игорек, возьми довесочек… Возьми…

   И я – взял!

   Протянул руку и взял довесок – он сверху пайки лежал. И не потому, что «с худой овцы», а потому, что мне сказали «возьми»- и я взял. (Сила слова! Сила приказа!).

   Можно было довесок в карман положить, но незавернутый хлеб в карман класть негигиенично, поэтому держу довесок в правой руке, руку согнул, довесок – в ладошке, держу бережно, но крепко, будто – птичка маленькая: как бы не помять, но чтобы не улетела. А Вовастый, знай, по комнате ходит, будто дело у него какое, ищет что-то. А я стою – ничего не делаю: кусочек хлеба держу, на Тетку смотрю, на пайку, что на столе лежит, смотрю, на Вовастого смотрю (как бы его внимание на себя обратить, может, все-таки поможет мне разговор начать, переговоры, если понадобятся).

   А Тетка с закрытыми глазами лежит, на

 

    68

меня смотрит. Она веки не до конца опустила – узенькая щелочка осталась, вот через эту щелочку на меня и смотрит. А веки у нее морщинистые большие. У других никогда не замечаешь: есть веки, нет век. А ее веки сразу заметить можно, И нос ее можно сразу заметить: треугольная пластинка, такая прозрачная. Когда она в платке – нос у нее еще длиннее, а сейчас он короче, но все равно длинный.

   Тетку, конечно, интересовало: что это – пришел мальчик, до этого ей неизвестный, пальто не снимает, снял только шапку, кусочек хлеба взял – «спасибо» не сказал, и стоит себе, вроде бы и с Вовой пришел, а с Вовой не разговаривает, да и Вова с ним не разговаривает, чего он, спрашивается, хочет?

   Наконец Тетка – молодец! – взяла инициативу.

   – Ты чей? – спрашиваете – С нашего двора?

   – Да, – говорю, с нашего двора. Тетка замялась как-то, думает, чего спросить. А я думать перестал, пусть лучше

 

    69

   Тетка думает – взрослая все-таки…

   – Ты Вову ждешь? Он ведь гулять не пойдет.

   И я понял, мне говорят: уходи.

   И я – такой я безвольный! – хотел повернуться и уйти. Но в последний момент – не повернулся! В последний момент – откуда взялось?! – сказал:

   – Я за хлебом пришел…

   Тетка на локтях привскочила, расчехлила глаза и расчехленные глаза свои в меня воткнула. Немой вопрос: «За каким это хлебом?!» – сверлил, буравил!.. Немые вопросы для меня были в новинку, мне все надо было в словесной форме подавать. И вот стою, жду словесную Форму, то на пол смотрю, то на Тетку, то снова на пол.

   – За каким… хлебом?! – (дождался все-таки) прохрипела Тетка.

   – За нашим, – прохрипел я. И удивился, откуда у меня хрип? И проглотил комок, потому что волновался. И посмотрел Тетке в глаза, чтобы поняла, что правду говорю.

   А Тетка – глаза круглые – не моргая смотрит, осмыслить пытается. Вовастый у

 

    70

окна, глазами, так вообще ушел в окно, будто он здесь не при чем.

   – Это Вовастый… Это Вова НАШ хлеб принес, – помогаю Тетке понять. Деликатно так… И Тетка зашевелилась. Тетка на бок повернулась и уже на один локоть опирается. И в результате поворота Тетка оживленной получилась, глаза у нее заблестели, отвороты рубашки на груди сжимает (моя мама тоже так делает, когда я ее в рубашке вижу).

   – Это хорошо, что ВАШ!.. Мог бы чей-нибудь, а тут – ВАШ! – забормотала Тетка, и голос хриплый, веселый.

   – Ваш – так ваш… Не все ли равно – чей?.. Правда, сынок?

   Я думал, что «сынок» – я, и хотел сказать: «Правда», – но увидел, что Вовастый на Тетку смотрит, и подумал, что «сынок» – это Вовастый, и отвечать ему.

   – ВАШ – теперь НАШ! – продолжала Тетка. – Ты хочешь есть – и Вова хочет

   «Верно ведь», – подумал я и придумал решение, компромиссное, конечно: разрезать пайку – половину мне, половину Вове (раз

 

    71

мы оба есть хотим). Но сразу вспомнил, что дома у меня – мама и папа, а у Вовастого – Тетка, поэтому внес поправку: поделить на пять частей, три части – нам, две – Вовастому с Теткой. Но свою идею я не стал выкладывать: во-первых, говорила Тетка и перебивать неудобно, а во-вторых, вообще, я решил до времени попридержать идейку.

   – Он еще, может, больше, чем ты, хочет! – говорила Тетка. – Он покрупнее тебя, ему, может, больше надо… Он хлеб добывал и – добыл!.. Значит, это его хлеб!.. И никто не знает, что это твой хлеб… Ну, кто знает, что это твой хлеб?.. Никто не знает. И что ты хочешь, чтобы я сказала Вове; «Отдай ему хлеб?» А Вовка будет голодный!? А ты хлеб получишь?! А по какому это праву, Вовка будет голодный, а ты хлеб получишь?!

   И я не мог понять, чего это Тетка говорит, распинается? Я уже сам понял, что хлеб этот – ничейный, и получит его тот, кто больше нуждается, и тот, кто больше постарался его получить. И мне было стыдно стоять посреди комнаты в роли сборщика на-

 

    72

логов, кредитора, пристава-урядника – таких ролей я не знал, но, наверное, догадывался, что такие роли были, есть, и было стыдно вживаться в эту роль, и я готов был от нее отказаться, хотя никаких других интересных ролей мне не предлагали, и я уже готов был поделить пайку ровно пополам, но вот Тетка все говорила, и слово вставить никак нельзя. И вот она уже не полулежа, а сидит на кровати, и не веселая уже, как поначалу показалось, а сердитая, и волосы распущенные… раньше за затылком умещались, потому что не много волос-то… а сейчас – во все стороны, и на левое ухо, и на правое, и на лоб – на все стороны хватило волос. И этот волосяной цветок опять на бабу Ягу смахивать начал. Но я ничего. Стою, слушаю и слышу, как она говорит, что ей Вовку кормить нечем.

   – Чем я Вовку кормить буду?! – спрашивает и не ждет ответа, говорит дальше. – Отец Вовку на меня оставил! – говорит Тетка, и при этом левой-то рукой она опирается, а правой – рубашку уже не придерживает, в помощь словам правую руку пустила, жест у нее необычайно выразительный,

 

    73

доходчивый был жест. – Ведь на мне же Вовка!.. Мне ж отчитаться надо!.. Я должна умереть хоть, но его вытянуть!

   Вовастый стоял так на Тетку смотрел серьезно и было видно, что он положительно относится к Теткиной программе.

   – И пусть все что угодно говорят, но я его вытяну! Мне отцу его передать надо не праведником, а живым!..

   Что такое «праведник», не понял, но уловил идею.

   И уже все, решил предложить… Решил отказаться от своей полпайки, чтобы спасти жизнь Вовастому, но тут Тетка спросила:

   – Ты что, с нашего дома? – спокойно так, с каким-то праздным любопытством, будто в темноте у своего дома чью-то фигуру увидела и не испугалась ничуть, а так… из интереса, глаза прищурила, взглянула искоса и бросила: «Эй!.. Кто это там?»

   – Ты что, с нашего дома? спросила Тетка, волосы прибрала и улеглась на подушку.

   – Да, – сказал я, – с нашего…

   И подумал, что вот сейчас будет уко-

 

    74

рять, дескать, с нашего же дома ты, а как некрасиво поступаешь! А Тетка головой повела, в сторону Вовастого глаза завернула…

   – Это что – его пайка? – спросила Тетка. Вовастый физиономию – вправо и правым плечом пожал… Понимай так, что, дескать, может и его… Безучастно, будто ничего его не касается, будто, вот он свое дело сделал, а там – разбирайтесь.

   А Тетка улыбнулась, хоть и кривовато, но добро…

   – Отдай ему, Вовочка… Отдай!… Его ведь… Отдай… Вовочка… Пусть – отдай ему…

   Вовастый, казалось, ждал приказа: оттолкнулся от подоконника, к столу подошел, пайку взял, пайку мне протянул, пайку я взял, даже не засомневался: брать или нет – потому что в тот момент, когда Тетка сказала: «Отдай!.. Его ведь!.. Отдай…» – я сразу же как-то понял или вспомнил, что пайка эта совсем не «ничейная», а моя!.. вернее, наша!.. Нашей семьи! И ни к чему ее распределять между мной и Вовастым, а надо взять целиком и унести домой, как по-

 

    75

ложено, по закону. А Вовастый тут ни при чем.

   Судите-рядите, но мне и сейчас за свой поступок не стыдно. Формула: ВСЕ МОЕ – ТОЛЬКО МНЕ! – плохая формула, конечно. Но мне и сейчас не стыдно. Уж, как-то так…

   ВЕСЫ ДОБРА! На этих весах моя чаша тогда немало весила, наверное. Но как-то так… я больше стыжусь тех минут, когда хотел делиться, когда хотел отдать полпайки Вовастому. А стыдное, по-настоящему стыдное – было потом, спустя десять минут.

   И я взял пайку, присовокупил к ней вспотевший довесок, вспомнил, что надо сказать, когда из гостей уходишь, сказал: «До свидания» – и пошел прочь, и на ходу шапку надевал.

   Вовастый за мной – провожать. В коридор вышли, я о сундук споткнулся, падать начал, Вовастый меня на лету поймал, сказал: «Тише…»

   – Чего это у вас афиши висят? – спросил я.

   – Теткины, артистка она, – сказал Вовастый и дверь открыл на лестницу.

 

76

   – А-а, – сказал я. – Выходи завтра во двор.

   – Ладно, – сказал Вовастый и дверь захлопнуло

   И тогда я сделал первый шаг к своему позору.

   Я шагнул, еще раз шагнул и начал спускаться по лестнице… К своему позору… держа в руках пайку, потому что класть в карман незавернутый хлеб негигиенично.

   Во двор вышел. Во дворе темно было. Произошло в этой темноте то,  чего я стараюсь не помнить…

   Во дворе я на Константиныча наткнулся.

   – Чего ты гуляешь? – спрашиваю, – темно уже.

   – Да, – сказал Константиныч, – темно… маму встречаю. Темно уже, а ее – нет, – а сам на пайку смотрит.

   – А-а, – говорю я, а сам думаю, как это я домой приду, и что будет, и как мама с папой обрадуются, и как я объяснять буду…

   – Дай чуть-чуть пожевать? – говорит Константиныч.

   – Потом, – сказал я и пошел домой. – Потом, – сказал я

 

    77

легко и просто, и пошел домой.

   И это бессмысленное «ПОТОМ» звенит в памяти! До сих пор!.. Сейчас я такой сытый и ухоженный… а это «ПОТОМ» звенит! И еще, я помню, брови нахмурил – неприятно было, что пристают, просят. Просить? Какое имеет право Константиныч просить? Совсем, можно сказать, посторонний человек. Так кто угодно может просить! Всем давать, что ли?! Пайка мне принадлежала, и моей семье принадлежала, могла принадлежать еще Вовастому с Теткой, но те отказались, а Константиныч – совсем не при чем!

   И вот теперь звенит «ПОТОМ», и память Константиныча выталкивает! Я его обратно, а память снова – выталкивает. И не потому, что он умер – недели через две Константиныч умер, – а с виду, так и не скажешь, что голодал, – а потому что не было мне до него никакого дела!

   И я прошел мимо Константиныча, углубленный в себя, в свой успех, в свое счастье, в свою пайку.

 

    78

   По закону я имел право быть безразличным.

   По закону.

   В тот вечер я уже знал этот закон. Но вот обронил несуразное «ПОТОМ», и спустя много лет звенит «ПОТОМ», звенит в памяти гнусный поступок.

   А теперь я умный-разумный!

   Вот стоит передо мной Аранжа в одних трусах (мы пришли – он уже спать лег), дверь открыл – засуетился… «Проходите, ребята!.. Проходите!» По комнате бегает, штаны ищет, розовые ноги мелькают… Штаны задал не нашел, но вдруг понял, зачем пришли… Понял, подошел ко мне и стоит… Стоит, в глаза смотрит… Стоит, молчит… Молчит, потому что знает – поздно говорить… Молчит, ждет… Ждет, знает, что по закону должны его сейчас бить… Знает, что закон ничего спрашивать не будет… закон все сам: знает, сам все рассудил, сам все решил!

   …Да. Я – все знаю, все решил, все

 

    79

рассудил! Я осудил Аранжа по закону. И сейчас я выну из кармана кастет и поступлю правильно.

   Но из каких-то младенческих темнин донеслось тиканье: «ПО-ТОМ… ПО-ТОМ…» – И само тиканье, само это слово ровным счетом ничего не значило бы, если бы каждый слог не был вспышкой, освещающий третий двор нашего дома, с опилками спрессованный грязный снег, и взгляд Константиныча (кстати, Аранжа – вот точно так на меня сейчас смотрит), и так же, как на Константиныча, плевать я хотел на Аранжу, на то, что он себе думает, и на то, что думал, когда выступал против Димки. Буду я еще копаться? Я сейчас выну кастет и разворочу челюсть… И я начал вытаскивать руку из кармана, но движение это почему-то замедлилось и прекратилось вовсе…

   А потом произошло странное, случилось – так, вопреки правилам молчаливой расплаты, я спросил: «Зачем Димку заложил, гадина?!» 

 

 

    80

   Друзья мои, говорить о поэте очень непросто. Он все сказал сам за себя. Он сказал свои слова так, как мог сказать их только он. И любой другой может, конечно, наговорить о поэте все, что угодно, но скажет в лучшем случае о себе, а не о нем. ДАНИИЛ ХАРМС (это придуманное имя, а непридуманное – Даниил Иванович Ювачев, (1905–1942) сказал: «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворение в окно, то стекло разобьется». Он не был детским поэтом, как вообще не бывает поэтов детских и взрослых, а есть поэты и все остальные. Потому что поэзия – это свойство души, а не буквы, выведенные на бумаге. Есть люди, которые не записали в своей жизни ни одной строчки, но были поэтами, и есть те, кто исписал много листов, а поэтом не был. И еще – мне кажется, что невозможно специально писать для детей: вот я сяду и напишу сейчас что-нибудь для школьников второго класса. Человек пишет то, что у него пишется, что привязалось к нему и никак не отвяжется, если не написать. При этом он не задумывается – для кого. Поэтому Са-

 

    81

мые-самые книжки, они для людей – и для детей, и для взрослых: «Алиса» и Толкин, сказки Андерсена и Уайльда, «Маленький принц», – «все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит». Хармс не забыл. Наверное, оттого он и писал стихи ребячливые. Когда все увидено впервые. Когда голова не забита разной ерундой, а сердце удивляется. Когда хочется до всего дойти самому» Так впервые однажды каждый из нас понимает, что он живет. Так поэт знает радость точного слова» Даниил Хармс играет с нами в свою игру, он приглашает каждого поиграть с ним. Он и жил так, как писал – выдумывая, играя. Жестокие люди, забывшие, что когда-то они были детьми, убили его. С тех пор прошло сорок пять лет, а мы все дышим этими похожими на считалки песенками. Учимся у них непосредственности познания мира» И понимаем, что нам надо все о себе знать.

   Я знаю, что Даниил Хармс с нами, И если бросить любое его стихотворение в окно, вы услышите весело брызги стекла.

 

82

ИЗ ДОМА ВЫШЕЛ ЧЕЛОВЕК

Песенка 

Из дома вышел человек

С дубинкой и мешком,

И в дальний путь,

И в дальний путь

Отправился пешком. 

Он шел все прямо и вперед

И все вперед глядел.

Не спал, не пил,

Не пил, не спал

Не спал, не пил, не ел. 

И вот однажды на заре

Вошел он в темный лес,

И с той поры,

И с той поры,

И с той поры исчез. 

Но если как-нибудь его

Случится встретить вам,

Тогда скорей, Тогда скорей,

Скорей окажите нам. 

Март 1937 г.

   . 

   83 

Жеребенок 

Это резвый конь ребенок,

И не конь еще пока.

Это только жеребенок

Тридцать пятого полка,

Тридцать пятого полка.

Год пройдет обыкновенный,

И сквозь пыли облака

Вдруг поскачет конь военный,

Рыжий конь в сбруе ременной

Тридцать пятого полка,

Тридцать пятого полка. 

Март 1933

 

   

   84 

ЖУРАВЛИ И КОРАБЛИ 

Я на камне сижу,

И на море гляжу.

А по морю плывут корабли.

Я на травке лежу

И на небо гляжу,

А по небу летят журавли. 

И кричат журавли:

– Вон плывут корабли,

Поднимаются мачтами к нам.

Ты взойди на корабль,

И за нами плыви,

И за нами плыви по волнам. – 

Я кричу кораблям,

Я кричу журавлям.

– Нет, спасибо! – я громко кричу.-

Вы плывите себе!

И летите себе!

Только я никуда не хочу. – 

Мне кричат журавли:

– Так оставь корабли!

Мы на крыльях тебя понесем.

 

    85

Все покажем тебе

И расскажем тебе,

И расскажем тебе обо  всем. – 

– Нет, спасибо! – кричу. –

Уж я не полечу.

Лучше вы возвращайтесь ко мне.

Я отсюда

Совсем

Никуда

Не хочу!

Я останусь в Советской стране! 

   Июль-август 1939 г.

 

   

   86 

ВЕСЕЛЫЙ СТАРИЧОК 

Жил на свете старичок

Маленького роста

И смеялся старичок

Чрезвычайно просто:

«Ха-ха-ха

Да хе-хе-хе,

Хи-хи-хи

Да бух-бух!

Бу-бу-бу

Да бе-бе-бе,

Динь-динь-динь

Да трюх-трюх!» 

Раз, увидя паука,

Страшно испугался,

Но, схватившись за бока,

Громко – рассмеялся:

«Хи-хи-хи

Да ха-ха-ха,

Хо-хо-хо

Да гуль-гуль!

Гй-гй-ги,

Го-го-го,

Да буль-буль!»

 

87

А увидя стрекозу,

Страшно рассердился,

Но от смеха на траву

Так и повалился»

«Гы-гы-гы

Да гу-гу-гу,

Го-го-го

Да бах-бах!

Щ, ребята, не могу!

Ой, ребята,

Ах-ах!»

Июнь 1940

 

   

   88 

ЦИРК

Принтипрам

Невероятное представление

Новая программа 

Сто коров,

Двести бобров,

Четыреста двадцать

Ученых комаров

Покажут сорок

Удивительных номеров. 

Две свиньи

Спляшут польку.

Клоун Петька

Ударит клоуна Кольку.

Клоун Колька

Ударит клоуна Петьку.

Ученый попугай

Съест моченую

Редьку. 

Загорятся под куполом

Электрические звезды.

Ученые ласточки

Совьют золотые гнезда.

 

89

Четыре тысячи петухов

И четыре тысячи индюков

Разом

Выскочат

Из четырех сундуков. 

Четыре тигра

Подерутся с четырьмя львами.

Выйдет Иван Кузьмич

С пятью головами.

Силач Хохлов

Поднимет зубами слона.

Потухнут лампы,

Вспыхнет луна. 

Грянет музыка,

И цирк закачается…

На этом, друзья,

Представление наше

Кончается.

Март 1941

 

   

   90 

РЫБАК 

Я сижу, ловлю с пригорка –

Наполняется ведерко.

Спозаранок я рыбачу,

Этот день принес удачу.

Я поймал немало щук,

Карасей пятнадцать штук:

Трех ершей и двух линей;

Девятнадцать окуней.

Опрокинулось ведерко,

Рыба прыгает с пригорка, –

По реке она скучала…

Начинай считать сначала. 

Июнь 1941 

 

91 

РАССКАЗ ПРО СЕРДИТОГО ПЛОТНИКА

На мосту 

   – Уходи ты отсюда, мальчик! – сердился плотник. – Да. Не мешай работать. Тебе в луже головастиков удить. Да.

   И с этими словами «да» он так двинул пилой, что ящик плюхнулся в воду.

   Мальчик убежал. Плотник ругался и говорил «да», но гвозди лежали на дне, и работать он не мог.

   И вдруг мальчик прибежал обратно и, не говоря ни слова, привязал к своей удочке большой магнит и стал водить над тем местом, где утонули гвозди. А плотник стоял и смотрел на все это, вытаращив глаза.

   – Это ваши гвозди? – вежливо спросил мальчик. – Получите, пожалуйста.

   И тут плотник захохотал от радости и громко закричал:

   – Да! Да! Да!

   А потом сказал:

   – Спасибо тебе. Да.

   Сентябрь 1938

 

 

   

   92

ВОСЕМЬ БЕССМЕРТНЫХ

(китайская легенда) 

   Если верить даосизму – одному из китайских религиозных учений – бессмертия достичь трудно, но возможно. Чтобы стать бессмертным, нужно соблюдать специальную диету и научиться правильно дышать. Кроме того, тренировать волю, а главное, с помощью алхимии отыскать эликсир или таблетки бессмертия. Говорят, кое-кому это удавалось. В Китае очень популярны легенды о Восьми Бессмертных, трое из которых были вполне реальными людьми, жившими в эпоху династии Сун (960–1280).

   Однажды Восемь Бессмертных, полагая, что в водных глубинах можно найти такое, чего никогда не бывает в небесах, решили исследовать море.

   Обычный способ передвижения небожителей – на подушках из облаков – они сочли неудобным и договорились, что каждый из них сам выберет средство передвижения и продемонстрирует товарищам сообразительность и

 

    93

умение держаться на воде.

   Самый старший из Восьми Бессмертных, который слегка хромал и потому ходил, опираясь на железную трость, бросил эту трость в море и вскочил на нее, отлично удерживая равновесие. По его примеру остальные Бессмертные начали кидать в море разные предметы: веер, табакерку, меч, корзинку, цветок лотоса, музыкальный инструмент и пригласительный билет на императорский двор.

   Музыкальный инструмент возбудил любопытство одного юного морского дракончика, и он утащил его к себе на дно, а заодно и владельца инструмента. Обиженные небожители объявили ему войну и одержали победу, вызволив товарища и его инструмент, однако их собственные вещи, брошенные в море, обратились в морских чудищ.

   Как выглядела такая война с драконами, рассказывает нам другая легенда; впрочем, возможно, что это просто иная версия того же самого события.

   В один прекрасный день Восемь Бессмертных собрались в гости к богу Звезда

 

    94

Долговечности, чтобы поздравить его с днем рождения. Они взяли с собой слугу, который нес подарки для виновника торжества.

   Подойдя к морю, Восемь Бессмертных ступили на его поверхность и пошли, как по льду, но слуга отказался последовать за нижи «Я простой смертный, – заявил слуга, – и не могу удержаться на волнах». Восемь Бессмертных согласились с ним и предложили ему плот, на который он и погрузился вместе со своими подарками.

   Поначалу путешествие шло без приключений. Слуга плыл на плоту. Восемь Бессмертных весело маршировали по морю. Вдруг налетел ветер и перевернул плот. Слуга вместе со всеми прекрасными дарами для бога Звезды Долговечности упал в воду. Восемь Бессмертных истолковали это происшествие как знак недоброжелательности морских владык и решили потребовать объяснений. Один из них поднял копье, с острия которого брызнул такой сильный свет, что полностью осветил весь дворец короля – дра-

 

    95

кона. Изумленный король послал своего придворного узнать, что случилось. Придворный обнаружил Восемь Бессмертных и выяснил, что они требуют немедленного возвращения их слуги и подарков, предназначенных для бога Звезды Долговечности. Вернувшись во дворец, придворный передал их слова королю. Король-дракон тут же догадался, в чем дело: он заподозрил, что это нападение устроил его сын, дракон-принц, дабы завладеть подарками, предназначенными для небесного именинника.

   Подозрение оказалось правильным, и дракон-отец тут же отругал дракона-сына, велев ему немедленно вернуть похищенное. Но жадный дракон-принц не подчинился приказу отца, а наоборот, выхватил меч и со свитой бросился на Восьмерых Бессмертных. В ту же минуту один из Бессмертных превратил свою свирель в веревку, и этой веревкой поймал и связал забияку. Видя это, свита юного дракона пустилась наутек и рассказала обо всем дракону-отцу. Разгневанный непослушанием сына, Король-дракон объявил, что дерзкий грабитель заслужил свою участь, а затем распорядился, чтобы

 

    96

Восьмерым Бессмертным немедленно были возвращены слуга и подарки. Тогда друзья дракона-сына стали его убеждать, что слуга и какие-то там свертки не только не являются достаточным поводом, чтобы кому бы то ни было хватать и вязать достойного принца, но что это прямо-таки оскорбление драконова величия. Король-отец позволил себя убедить, и морская армия вновь обрушилась на Восьмерых Бессмертных, которым на сей раз пришлось обратиться за помощью к другим небожителям и к многочисленным богатырям из народа. В результате две великие боевые силы стали друг напротив друга, и хотя разные боги пытались их образумить, запальчивость обеих сторон была так велика, что их увещевания не дали никакого эффекта.

   Битва была долгой и тяжелой. В конце концов победа склонилась на сторону Восьмерых Бессмертных, и то это произошло лишь тогда, когда один из них принес волшебную горящую воду. Он смочил в ней березовую ветку и обрызгал морскую армию, от чего

 

    97

она тут же потеряла охоту воевать и волю к победе.

   Вот таким способом Восемь Бессмертных отвоевали слугу и подарки для бога Звезды Долговечности и смогли продолжить свой путь.

   Число восемь, если, опять-таки, верить даосизму, – это символ счастья, поэтому изображения Восьмерых Бессмертных часто встречаются в декоративной росписи китайского фарфора и керамики, а также изделий из металла и дерева.

 

    98 

О ЖЕНЩИНЕ, КОТОРАЯ ВЫЧЕРПАЛА МОРЕ

(фиджийская легенда) 

   Деревушка Ловони лежит в центре острова Овалау. Она так далека от моря, что ее жители, случалось, за всю свою жизнь не имели случая увидеть его.

   В этой деревушке жила одна старая женщина, которой однажды не хватило соли, чтобы правильно приготовить овощи, и тогда она взяла большой кувшин и пошла к морю.

   Ее изумила безбрежность вод, и она сказала себе:

   – У вождя этой приморской деревни очень много соленой воды. Один кувшин наверно для него ничего не значит.

   Недалеко от берега лежал в воде большой плоский камень. Женщина встала на него, зачерпнула воды и, утомленная дорогой, задремала. А это было в час отлива, о котором жители деревни, лежавшей в центре острова, не имели никакого понятия. Когда, спустя некоторое время, женщина открыла глаза, она с изумлением увидела, что сидит среда пес-

 

    99

ков, а море – далеко-далеко.

   – Ух ты, сколько вода я забрала у здешнего вождя, – сказала она в смущении. – Нет, не могу я причинить ему такой убыток.

   Она вылила воду и с пустым кувшином вернулась в свою деревню. 

 

    100 

«ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ»

(фламандская легенда) 

   В свое время – а было оно давно, тогда, когда Лимбург был самостоятельным княжеством, – владетели того края, два брата, Вальтрам и Реджинальд, влюбились в одну девушку, красивую и добрую Алике, дочь одного из окрестных графов. Девушке больше нравился Вальтрам, и она вышла за него замуж.

   После свадьбы молодая пара поселилась в одном крыле замка, а Реджинальд – в другом. Замок стоял на высоком скалистом холме, окруженном безмерными болотами и лесами, настоящим раем для охотников на дикого зверя. Оба брата страстно любили охотиться, однако теперь Вальтрам, занятый молодой женой, редко и неохотно покидал замок.

   И в замке, и во время одиноких вылазок в лес Реджинальд без конца размышлял о счастье брата, и зависть и ненависть все больше отравляли его сердце.

   Это очень плохо – втайне лелеять мысли,

 

    101

полные яда и зависти. Рано или поздно отравленный ими человек окажется полностью в их власти. Так случилось и с Реджинальдом. Однажды ночью он предательски напал на брата и его молодую жену и убил обоих.

   Захваченный врасплох Вальтрам не имел при себе оружия, чтобы защитить жизнь Аликс и свою, только один раз ему удалось перед смертью ударить брата окровавленной рукой в лицо. Реджинальд в момент преступления даже не почувствовал этого удара. Однако потом, моя руки, он посмотрел в зеркало и отпрянул, онемев. На щеке был виден след удара, – отчетливый и кровавый. Братоубийца схватил белое полотно, намочил его в воде и стал тереть лицо. Но тщетно!

   Долго можно было бы говорить о том, как Реджинальд, измученный страхом и пробудившимися угрызениями совести, кружил всю ночь по залам замка, то разбивая все встречающиеся зеркала, то снова умоляя небеса и брата о прощении. Такие ночи, полные ужаса и раскаяния, очень длинны, а слов, способных это описать, немного…

   Наутро несчастный вспомнил, что в ле-

 

    102

сах Лимбурга живет старый монах-отшельник. Он отыскал его, признался в своем злодеянии и стал умолять о том, чтобы старец наложил на него епитимью.

   Долго молчал благочестивый старик и так сказал наконец:

   – Если ты хочешь спасти свою душу, ты должен тотчас же пуститься в путь и идти долго-долго, пока не перестанешь чуять под собой ног. Тогда ты узнаешь, что надо делать дальше.

   Реджинальд послушался отшельника. Он шел без отдыха днем и ночью. Шел через поля, через леса, через деревни, города и пригороды. И однажды он заметил, что идет не один. Справа от него шел кто-то в белом, слева – кто-то в черном. В минуты уныния и отчаяния, которые время от времени его посещали, тихий шепот белой фигуры поддерживал его дух и призывал к стойкости; черная, наоборот, старалась отвлечь его от намерения добиться искупления, нашептывая, что он потратит на это всю жизнь, а ведь ее можно прожить весело и беспечно.

 

    103

   Наконец они пришли туда, где кончалась земля и начиналось море. Берег был пуст и скалист. В небольшом заливе их ожидала лодка без весел. Они вошли в лодку, и она поплыла, подчиняясь неведомой силе, и вскоре достигла большого черного корабля. Его высокие мачты несли на себе огромные серые паруса и яркие разноцветные флаги. На высокой корме светил фонарь, однако не было видно команды. Даже у руля не было никого.

   Спутники Реджинальда молча спустились вглубь странного корабля. Удивленный и ошеломленный, он последовал за ними. В каюте, в которой они вскоре оказались, стоял огромный дубовый стол, а при нем три таких же дубовых табурета. На столе лежали игральные кости. Белая фигура указала кающемуся грешнику на один из табуретов, и сама села справа от него. Черная фигура села слева, и они начали игру, ставкой в которой была душа Реджинальда, Сам Реджинальд, безмолвный свидетель их сражения, переживал то моменты надежды, когда выигрывал его белый спутник, то минуты отчаяния, когда побеждал черный.

 

    104

   Когда кости в первый раз упали на отполированную поверхность стола, корабль, до той минуты неподвижный, тронулся с места, и началось плавание, которое длится до сих пор, поскольку игра идет уже сто лет и еще не окончена. Когда это случится и с каким результатом – никто не знает, и никто не знает, когда закончится эта мука и неизвестность Реджинальда.

   Иногда, в бледном свете луны можно заметить неясный силуэт «Летучего Голландца» – так назвали этот корабль те, кто его видел. Рваные и истлевшие паруса висят лоскутьями, у некогда цветастых флагов ныне цвет вылинявшей ленты от старой шляпы, такелаж изношен, борта обшарпаны, фонарь давно погас…

   Моряки, встречавшие на своем пути этот корабль-призрак, говорят о нем разное. Одни твердо уверены, что встреча с «Летучим Голландцем» предрекает несчастья и даже катастрофу, другие говорят, что видели его уже не один раз, и ничего такого с ними не случилось. И те, и другие не знают,

 

    105

что если встретить «Летучего Голландца» в минуту, когда перевес в игре переходит на сторону белой фигуры, то ничего плохого и не случится. Если же встреча произойдет в момент, когда выигрывает черная фигура… Никому такого не пожелаешь!..

 

    106

«МАННИГФАЛ»

(немецкая легенда) 

   «Маннигфал» – это самый большой корабль в мире. Его мачты так высоки, что пока молодой матрос вскарабкается на самый верх какой-нибудь из них, он успеет стать бородатым мужчиной в полном расцвете сил. Поэтому в такелаже «Маннигфала» есть специальные места, для отдыха команды во время такого долгого восхождения. Капитан ездит по палубе верхом и бывает очень рад, если в течение одного дня ему удается преодолеть расстояние от кормы до носа.

   «Маннигфал» плавает в северных морях. Балтийское море для него слишком мелко и тесно. Ведь трудно маневрировать таким гигантом! Однажды корабль застрял в проливе Ла-Манш. Положение было серьезным: одним бортом он скреб берега Бретани, а другим царапал скалы Дувра. Однако капитан не потерял присутствия духа ни на минуту и приказал матросам густо намазать оба борта – от палубы до ватерлинии – мылом! И таким образом «Маннигфалу» удалось выбраться из

 

    107

западни. Вот только один из его бортов так сильно терся о скалы Дувра, что эти скалы побелели.

 

    108

ПОЧЕМУ МОРЕ СОЛЕНОЕ

(испанская легенда) 

   Случилось это вскоре после сотворения мира. Могучий океан уже катил свои огромные волны, а Бог, глядя в его бездонную пучину, размышлял о своем очередном творении. Им должен был стать человек, существо некрупное и недолговечное, и против силы и мощи океана совершенно беззащитное. Это беспокоило Бога, и он решил поместить свой океан в какие-то берега.

   – О море! – обратился он к воде, которая уже покрыла три четверти суши. – Ты можешь занять все то огромное пространство, которое я предназначил тебе, но пожалуйста не трогай ту часть земли, которую я оставил для человека, и которая скоро покроется зеленью и цветами. Человеку будет хорошо на этой земле у твоих берегов, а в тебе за это будет отражаться лазурь моего неба, и в грохоте твоих волн будет слышаться мой голос.

   Море обещало запомнить эти слова, но потом все-таки забыло о своем обещании.

 

    109

   Гордое своей мощью, оно вскидывало волны до самого неба и заливало землю, а ведь на ней уже жил и трудился человек. Было похоже, что гибель рода человеческого уже близко, но вдруг среди кипящих облаков появился Творец во всем своем величии. Море испугалось и, дрожа, притаилось у своих берегов, не смея высунуться дальше.

   – Ты непослушно, море! – сказал Бог. – И неразумно. Ты думаешь, что можешь тягаться со мною? Погоди, сейчас я покажу тебе, кто из нас сильнее.

   И вот, для того, чтобы наказать великое море, Бог сотворил малюсенького комара. И скоро миллиарды этих насекомых закрыли собою небо. Тогда Творец приказал им опуститься на море, и, чтобы не утонуть, каждый комар выпил по капельке воды. В мгновение ока море исчезло, и показалось сухое каменистое дно.

   – Слышишь ли ты меня, море? – обратился Бог к морю, находящемуся в желудках комаров.

   – Слышу, – робко и покладисто ответило море.

 

    110

   – Теперь тебе понятно, кто из нас главный?

   – Понятно, – прошептало море.

   Тогда Бог разрешил комарам выплюнуть выпитую воду, и море вернулось в свои берега; однако пока оно находилось в желудках этих маленьких и злых насекомых, оно приобрело соленый вкус, от которого никак не может избавиться.

   А как ты думаешь, почему комары перед непогодой вьются над водой?..

 

    111 

ПИРОГА-ПРИЗРАК

(фиджийская легенда) 

   На берегу острова Бурутокула жил-был молодой рыбак Ралуве. Его родители умерли, когда он был еще маленький, и воспитывала его бабушка. Теперь Ралуве подрос, стал здоровым и сильным и как умел отвечал старушке на ее любовь и заботу.

   Ралуве был славным и красивым парнем, и многие молодые девушки охотно приносили ему в изящных плетеных корзинках овощи, сладкие лепешки и другие лакомства. Некоторые из них приносили ему акульи зубы в знак своих более чем товарищеских чувство. Но эти подарки Ралуве, по совету бабушки, всегда возвращал и в самых вежливых выражениях просил прощения за свой отказ. Так шли годы.

   Однажды, когда Ралуве был занят починкой своих рыбацких снастей, он услышал голос, зовущий на помощь. Голос доносился из его хижины, и молодой рыбак со всех ног бросился туда. Вбежав вовнутрь, он увидел двух ведьм, которые пытались задушить его

 

    112

бабушку. С трудом удалось ему оторвать их руки от старушкиной шеи и выкинуть их из хижины. Ведьмы побежали к морю, и Ралуве гнался за ними, пока вдруг его нога не попала в большую раскрытую раковину моллюска. В эту самую секунду моллюск захлопнул свои створки и прищемил ногу рыбака. Ралуве стоял и в отчаянии смотрел на приближавшийся прилив.

   Когда морские волны подошли к тому месту, где стоял он, попавший в плен, к нему подбежала прехорошенькая молодая девушка. С ее помощью удалось рыбаку вызволить свою ногу из створок моллюска и, истекая кровью, добраться до дома. Девушка проводила его до самой хижины, поздоровалась с бабушкой и рассказала, что живет на соседнем острове. Затем она села в свое маленькое каноэ и уплыла.

   И Ралуве, и его бабушка решили, что им совершенно необходимо сплавать на остров, где живет их спасительница, и еще раз ее поблагодарить. Их приняли очень сердечно, а молодой девушке удалось заставить биться

 

    113

не только сердце рыбака, но и сердце его бабушки, да так, что она позволила внуку взять эту девушку в жены.

   Свадьба состоялась тотчас же. После роскошных угощений и танцев гости проводили Ралуве и его молодую жену к украшенной цветами пироге. Когда они, среди всеобщего веселья и ритуальных песен уселись в лодку, бабушка тоже захотела в нее сесть, но родственники жены ее внука так настойчиво просили ее, чтобы она погостила еще немножко, что она вынуждена была уступить.

   Все свадебные гости стояли на берегу и смотрели на отплывающую пирогу, которая вскоре пропала с их глаз, и с тех пор никто ее больше не видел близко; только иногда ее можно заметить издали, как она плывет по спокойному морю. 
 

 

 

   

   114

   Этот Мастер построил один-единственный Дом. Не то чтобы он плохо строил, да время было плохое для Домов. Тогда больше отроили заводы, а трубы-цеха Мастеру было скучно придумывать.

   Но один Дом он все-таки успел построить: с башенкой, с винтовой лестницей, семей на сто. В центре Дома Мастер придумал большой и светлый зал. В Зале поставили маленькие столы и стулья и большой рояль. Сюда жители Дома по утрам приводили своих детей. Это место все называли Детский Зал. Сам Мастер поселился в небольшой квартирке рядом с Детским Залом. Ему нравилось, что за стенкой шумят дети.

   А еще ему нравилось ходить к ним в гости, вместе с детишками Мастер рисовал Дома: с башенками, мостиками, винтовыми лестницами и Детскими Залами. И никогда не рисовал заводы. Ну, а в домах жили веселые люди и веселые дети. Самого веселого мальчика звали Соколиный Глаз. Он прославился тем, что был отважным путешественником и храбрым охотником. У него была бойкая

 

    115

сестренка, имевшая страшное прозвище: Желтая Пантера. Мастер снабдил Соколиный Глаз коричневыми шортами, кортиком за поясом и пером в голове. Желтая Пантера носила, конечно, желтое платье, санитарную сумку на плече и была солнечно-рыжей. В команде Соколиного Глаза был верный телохранитель и гроза хищников – бульдог Чох, по кличке Белый Клык. Это был толстый пес с грустными карими глазами. Завершала состав команды кошка Муська, прозванная Хитрая Мусус вышла просто красавицей: спинка коричневая, в полоску, брюшко серое, в крапинку. Глаза у Мусус были зеленые и, вправду, хитрые.

   Соколиный Глаз со своей командой выходил из дому всегда рано и всегда налегке. Кроме кортика, он брал с собой топорик, лук со стрелами и сверток брезента для палатки. Желтая Пантера несла котелок и неразлучную санитарную сумку. Белый Клык и Хитрая Мусус прихватывали свои зубы и когти. Лишь солнце освещало башенку Дома, как Соколиный Глаз со своей командой выходил в дорогу. Белый Клык всегда шел впереди,

 

    116

предупреждая об опасности. Хитрая Мусус всегда шла позади – она была уверена, что опасность есть всегда. Команда отважно брала свирепые переправы, тонула, но не совсем, в коварных болотах, продиралась сквозь колючие джунгли. По пути команда помогала попавшим в беду зверюшкам: спасла тонувшего в реке бобра, выходила лекарствами оленя, наевшегося белены, сняла с пальмы невесть как туда забравшуюся черепаху.

   Много историй нарисовал Мастер. И историю про одинокого медведя Топтыгина, напавшего на Соколиного Глаза, а после ставшего его лучшим приятелем, и про удавчика Петю, который пытался придушить Желтую Пантеру, и никогда не смог стать ее другом, и про то, как Хитрая Myсус ловила в озере красную икру, и про палатку, которую ночью унесло сквозняком и пришлось спать, накрывшись брюхом Топтыгина.

   Рисунков получилось много, и Мастер сделал из них книжку – с обложкой, со страницами, с рассказами – все, как обычно бывает у книжек. Книжку эту Мастер отнес в

 

    117

   Издательский Дом, где из одной книжки могут сделать много тысяч книжек» чтоб их могли прочесть много тысяч людей. В Издательском Доме взрослые люди долго и с удовольствием смотрели книжку Мастера. Главный издатель сказал ему: «Замечательная книжка вышла у вас, товарищ Мастер. В ней, правда, не хватает одной важной вещи. Вы забыли, что Соколиный Глаз и Желтая Пантера – советские дети, живут в Советской стране. Нельзя забывать, что этой страной руководит мудрый вождь – товарищ Сталин, Соколиный Глаз с его командой должен быть не только охотником и путешественником, но и преданным защитником Великой Родины, верным учеником Великого Сталина».

   И взрослые люди в Издательском Доме долго и с удовольствием говорили о том, что книжка станет много интереснее и полезнее для детей.

   Мастер вернулся домой и сел за свой старенький стол. За стеной, как всегда, весело шумели дети. Мастер опять нарисовал Соколиного Глаза, но уже повзрослевшего, в

 

    118

военной форме, с винтовкой в руках. Желтая Пантера получилась в форме медсестры. Взявшись за руки, они вместе с другими людьми в военной форме маршировали на Красной площади. Над площадью летели самолеты. Они выкладывали в небе огромными буквами: СТАЛИН. Соколиный Глаз и Желтая Пантера несли большое знамя. На нем было начертано: За Родину! За Сталина! Вместе с миллионами советских патриотов они клялись, что лавиной навалятся на врага и в его же берлоге уничтожат его. Лица у Соколиного Глаза и Желтой Пантеры были серьезны и строги, взгляд суров. Мастер нарисовал последний рисунок, закрыл книжку и положил в стол. Ему уже не хотелось показывать ее никому, тем более детям. Так она и лежит в его столе. К детям Мастер стал заходить все реже. Вскоре он состарился и умер.

   Дети повзрослели, и в Детском Зале сделали красный уголок для взрослых. А книжку Мастера я купил в мебельном магазине – вместе с его старым столом.

 

   

   СОДЕРЖИМОЕ