ДиМ выпуск №3

– Но как много странных вещей случалось в прежние времена, – прибавил Храрек.

Сага об Олафе святом

Ветер торопил зиму. Он нахлестывал ее, и она мчалась, не разбирая дороги, оставляя клочья туч на вершинах скал, теряя над фьордом кружево пены. Дни исчезали так, словно их глотал Воле Фенрир. Спрятали его когда-то боги в пещеру, да, похоже, он изредка вырывается на свободу.

В такую погоду лишь неотложные дела выгоняют из дому, но и тогда сто раз взвесишь, насколько они неотложны, прежде чем снимешь со стены тяжелый шерстяной плащ.

Но именно в такую погоду, в такой вот вечер ранней зимы дверь в доме резко распахнулась. Она не успела даже завизжать, откинутая нетерпеливой рукой. На пороге, загородив весь проем, встал человек. Будь хозяева потрусливей, они приняли бы эту громадную фигуру за привидение. Однако женщина, сидящая на лавке за столом, не сдвинулась с места, лишь перевела взгляд на

пришельца. Могло показаться, что здесь ждали его появления. Но и это было не так, потому что единственный жест, который сделал второй обитатель горницы – высокий юноша – выдал настороженность. Парень положил руку на меч, что висел у пояса, и сжал его крепкой ладонью.

Пришелец встал на пороге, закрыв глаза и вслушиваясь в запахи. Он подставил лицо навстречу им: теплу, настоянному на запахах дубленой кожи, мяса, дерева, шерсти. Большинство скандинавских домов пахло так же, и все-таки у каждого дома был свой аромат.

Ветер обрадовался свободе. Он скользнул между ног пришельца, бросился к очагу. И там начал игру: спутал языки пламени, облил синим холодом угли. Огонь под котлом взвился, зашипел, расплевался смолой. И тогда сквозь дым и чад полыхнул на пороге другой костерок – рыжая голова великана.

– Примете? – полуспросил, полувыдохнул он.

– Закрой двери, Греттир, – отозвалась женщина.

Тогда вздохнули половицы под тяжелыми

ногами Греттира. Женщина приняла у него плащ и повесила к огню. Юноша метнулся к великану и взял у него оружие. Впрочем, меча, короткого и широкого, Греттир не отдал – только щит и копье. И юноша, словно случайно прикоснувшись к мечу, известному всей Исландии, отнес то, что ему вручили, в угол на лавку. Потом он по взгляду женщины бросился в соседнее помещение, и вскоре перед пришельцем уже стояли на столе миски с кислым молоком, с мясом, рыбой, жбан с пивом. Делалось все это молча.

Слышно было только, как Греттир сглотнул слюну. Он коротко взглянул на юношу и сказал в пространство:

– Вырос Иллуги.

– Да, – ответила женщина, – за последние пять лет он очень возмужал.

Греттир опустил глаза и начал есть. А женщина и ее сын сели напротив.

Иллуги не отрывал взгляда от великана. Он был еще мальчишкой, когда старший брат в последний раз приходил домой. От тех дней оставалось в памяти немногое: огненный всплеск волос, расшитый красочный плащ, большой веселый голос. Теперь Иллуги смотрел на руки брата. Деревянная

кружка с пивом, когда ее брал Греттир, просто терялась в ладонях. Он вспомнил рассказ об одном из юношеских подвигов Греттира, когда тот один на один без оружия встретился с медведем, наводившим страх на всю округу. Греттир пришел прямо к его пещере, расположенной над обрывом, и вела туда только узкая тропа. И эти вот руками он боролся здесь со зверем, пока не скинул его со скалы.

Иллуги разглядывал лицо брата. За эту вот голову предложена баснословная цена – шесть марок серебра, а Торир из Долин прибавил от себя еще три марки. Ну что ж, она стоит того – ведь это голова человека, про которого сразу можно сказать, что он одарен богами и из хорошего рода: красив, умен, нетороплив. Правда, по всей видимости, эти деньги никогда никому не достанутся: кто может справиться с самым сильным человеком в Исландии, который к тому же достаточно хитер? Было ведь – выходили против него и двенадцать человек – и не справлялись. Иллуги искоса взглянул на мать.

По лицу Асдис, как всегда, ничего нельзя было понять. Сидит женщина и просто

смотрит, как сын ест. Нашлись бы другие зрители, они бы заметили лишь неторопливое сдержанное насыщение. Асдис же видела, как Греттир утоляет многодневный тяжелый голод. Впрочем, он и один в своем потайном жилище ел бы так же – даже если бы рядом не было матери, которая не простит ему жадности.

Асдис же видела то, что шестнадцатилетнему Иллуги увидеть еще не дано – отпечаток, который наложили на ее старшего сына скитания. В чем он проявлялся – в посеревшем ли лице, в той сосредоточенности, с которой Греттир отдавался еде, в опущенных плечах – об этом женщина не думала. Просто Греттир мог уже ей не рассказывать, как люди Долин, выделив дюжину самых сильных людей, окружили его хижину, но и тогда боялись Греттира, потому что пришлось пробиваться не только сквозь строй отборных воинов, но и сквозь огонь. Он мог не говорить, как приходили к нему под видом работников подкупленные убийцы, а он, по своей наивности, снова и снова принимал их у себя, чтобы потом невероятными усилиями спасаться от предателей. Он мог молчать и о том, как друзья отказывались приютить его

у себя на зиму, опасаясь мести соседей.

И не потому Асдис знала все это, что рассказами о подвигах Греттира полнился остров, и она достаточно наслышалась их от родственников, купцов, случайных прохожих. Ей не надо было помнить их, часто злобные, пропитанные страхом, чтобы понять: последние пять лет тяжело дались Греттиру. Раньше он открывал дверь в родной дом с очередной висой – стихами о битвах или веселых случаях. Раньше он не садился за стол с мечом.

Асдис не задала сыну ни одного вопроса. То было время сдержанных людей – не рвущихся в души близких без их на то желания. Да и сами они не склонны были выплескивать себя при первом удобном случае. Не даром же, когда жили еще прежние старые боги во главе с Одином, оставили они среди многих прочих и такую заповедь людям:

Кто молчать не умеет,

тот лишние речи

заводит нередко.

Быстрый язык

накличет беду,

коль его не сдержать.

Старые боги ушли, но многие помнят о них и об их заповедях.

Наконец Греттир откинул ложку, отодвинул от себя пустые уже миски, поднял глаза. Но не было в них благодушия сытого человека. Довольный желудок, правда, тянул отдаться во власть усталости и тепла, забыться сном под защитой тишины и неторопливости этого дома. Однако в самой глубине глаз Греттира жила настороженность.

Он пересел к очагу, оперся локтями о колени, сцепил огромные ладони. Лицо было обращено к огню, и пламя окрасило его в цвет тревоги и беспокойства.

Асдис и ее младший сын начали готовиться ко сну, стараясь не тревожить Греттира и не докучать ему вопросами. Захочет – расскажет когда-нибудь сам.

– Посидите со мной, – раздался вдруг его голос.

Это было неожиданно: не просьба, но интонация ее. Умоляюще, беззащитно прозвучала эта фраза. Лицо оставалось бесстрастным. Упрямый крутой подбородок все так же резко заканчивал рисунок жесткого лица. И если бы еще не оставалась звучать в горнице

тоскливая нота фразы, Асдис никогда бы не поверила, что произнес ее Греттир, тот Греттир, который даже в младенчестве никогда не просил о помощи.

Они сели рядом, а Греттир молчал. Сейчас перед ним проходили последние пятнадцать лет, уплотнившиеся в десяток эпизодов. Они не требовали объяснений. Сам ход событий, накрепко врезавшийся в память, говорил о сути лучше долгих и пустых разговоров.

Грттиру было шестнадцать, когда его в первый раз объявили вне закона. Высшая власть островитян – общее собрание жителей, называвшееся альтинг, – изгнало его на десять лет из общества, и первый встречный мог безнаказанно его убить.

Дерзкий и заносчивый нрав мальчишки, который рано почувствовал силу своих рук и слов, приводил к постоянным столкновениям. Одно из них кончилось смертью человека, пустого и вздорного. Это никого не потрясло. В те давние времена считалось обычным делом – гибель слабого на поединках. Однако неписанные правила скандинавов требовали

определенной законности при защите своего достоинства. Греттир ими пренебрег. И вот – самая суровая мера.

Общество тогда не было еще искушено совершенными орудиями наказаний, а потому одиночество на свободе устрашало сильнее, чем смерть, пытка или изоляция в четыре стены.

Конечно, к Греттиру закон оказался суров. Можно было бы сделать скидку на молодость. Однако, именно возраст сыграл определенную роль при вынесении приговора. К своим шестнадцати Греттир уже успел завоевать славу самого сильного человека в Исландии, совершив несколько громких подвигов. Он становился опасен. И оказался изгоем.

Но Греттир не роптал. Не мог даже представить, что можно роптать. Ведь он был одним из тех островитян, что выносили приговор. Он рос вместе с ними, здесь, где черный песок побережий и блеск ледников, ползущих с гористого центра острова, – четкость контрастов, не знающих полутонов, – определяли весь уклад жизни. Да еще отзывалась струнка памяти, что дрожала, не оборванная, соединяя старую родину –

Норвегию – с этой землей. Там, где оставались память и корни, там из свободы плелась жесткая плетка власти правителя – конунга, заставившая одних – покориться, других – бежать. И те, кто ушел из-под хлестких ее ударов на каменистый ветреный остров, те решили строить жизнь по своим законам, где одно есть мерило – свобода.

Можно было бы думать, что материнская земля, пуповину с которой обрезали корабли беглецов, пересекших Норвежское море, далеким своим эхом отзовется в душах тоской и надрывом. И все-таки так не случилось. Исландцы в прямоте своей оставались похожими на детей. Потому что, что есть родина? Не земля ведь, изрезанная редкими ломтями полей, не море, взрывающееся у скал с яростью. Но память о доблести отцов, хранимая бережно и с гордостью, но презрение к смерти, доставшееся с незапамятных времен, но врожденное чувство собственного достоинства, которое на любой земле останется с тобой.

Греттир был кровь от крови этих людей. Он посвистывая выслушал приговор, взял меч и ушел из дома.

– Мальчишка, – нахмурил вслед ему брови отец. – Боюсь, что мы больше его не увидим.

– Я думаю, он перенесет эти десять лет, – возразила мать. – Он силен и умеет учиться.

Прошло десять лет. Греттир редко появлялся домой, так что родные только по рыжей голове и узнавали его от встречи к встрече, но забывать о себе он не давал.Правые, неправые ли дела, – но Греттир всегда выходил победителем. Ему, например, ничего не стоило напасть на селение, где жили недруги, и взять в любом доме что было необходимо. Но так же спокойно он вставал на защиту любого, кто нуждался в силе. Это, например, случилось в Тенистой Долине. Жители здесь совсем были придавлены страхом, так как поселилось в Долине привидение и уносило немало людей и скота. Звали привидение Глам. Именно с тех пор и из этих мест пошла поговорка, что это Глам, то есть тусклый, неверный свет застилает глаза тому, кто видит все не так, как оно есть.

Греттиру же оно не успело изменить

зрение – он справился и с такой странной силой. По-прежнему прямая его душа не знала ни сомнений, ни разочарований, ни тонких движений, как ствол сосны, поднявшейся на воле.

К исходу последнего года испытаний в один из осенних ярких дней он был на пути к морю. Солнце устало уже, а потому сияло равнодушно, без тепла, укладываясь на покой. Оно скользнуло по острым зубцам гор. Но здесь не понравилось. Попытался последние лучи удержать снег на склонах, но ухватил лишь красноватый отблеск досады и нетерпения. Мягкие ветви осин и рябин светило погладило мимоходом. Лишь море, которое само – стихия, не обманули эти последние жесты прощания. Оно жестко свело скулы, и легла на них синяя тень отрешенности.

Греттир был в это время на пути к морю. Раньше про него можно было сказать: шел, любуясь упругим движением ног, или: брел, когда за спиной осталось несколько неподвижных тел обидчиков, или: пробирался, как зверь, голодный нос которого ласкают запахи мяса, но его еще надо добыть, или –

и это бывало – шествовал, если дорога пролегала мимо луга, пестревшего веселым разноцветьем женских одежд.

Теперь же он просто был на дороге. Греттир чуть косолапил, и пыль бежала за ним. Сторонний наблюдатель решил бы, что великан вглядывается в камни на тропе. Не заподозрить же, что на этакого силача навалилась тоска? Но Греттир не заметил, как из-под самого кожаного поршня еле убереглась – скакнула в сторону тяжелая, уставшая от жизни жаба, как сиганул меж желтой травы дурашливый глупый заяц – верный ужин для путника, будь тот повнимательней.

Греттир прислушивался к незнакомому чувству. Тоской не назовешь, но вздохнуть хотелось. Может быть, беспокоила синяя тень подбирающейся зимы? Но девять уже проходило – одинаковых, хотя и разных. С голоду – он знал это – умереть не может. Холод? Привык, да и в конце концов на хуторах всегда можно отогреться. Хотят хозяева или нет, но Греттир свое возьмет, если ему будет нужно. Не зима, значит, беспокоила.

Может, хотелось, наконец, пожить своим

домом. Отец умер, и Греттир мог бы наследовать крепкое, основательное хозяйство, конечно, когда кончится срок. Правда, он подозревал в себе неспособность заниматься пресным, размеренным крестьянским делом. Сила и веселье требовали выхода в каких-то иных делах, но не в рабской заботе о пище.

Греттир уселся на камень, поднял капюшон. Ему захотелось отгородиться от раздирающего блеска осени, подернутого уже пеплом у сумерек. Идти было некуда. То есть можно направиться куда угодно, но ни один путь не дарил радости надежды, так что все равно оказывалось – идти вперед, назад или оставаться здесь.

Сидел он так долго. И вздрогнул от неожиданности, услышав резкий крик какой-то поздней птицы долины. Греттир крутанул головой и вскочил на ноги. Он понял, чего ему не хватало – легкости. Хотелось сесть за большой и шумный стол, ударить в весельи кружкой по доскам, шлепнуть пониже спины вертлявую хозяйскую дочку, спешащую с пустым жбаном в погреб. Хотелось стряхнуть с себя постоянное ожидание погони и

битв. Как медведь, поднятый из берлоги, он тратил недюжинную силу на десяток мелких собачонок, хватавших – в бессильной злобе – за ноги. Хорошо одиночество, когда есть, кому сказать об этом. Сейчас Греттир видел свою беду в одном – в приговоре, всю силу которого сумел, наконец, оценить.

Греттир решительно направился в по дороге сторону моря. Он наймется на корабль – они как раз в этой стороне снаряжаются – и поедет на север. Сейчас в Норвегии, как он слышал, пришел к власти конунг Олаф, из их родичей. Уж он-то поможет решить на альтинге вопрос в греттирову пользу.

– Как, ты говоришь, зовут тебя?

Уже второй раз опускал Греттир этот вопрос, но маленький хитрый человечек продолжал быть мягко настойчивым – он делал вид, что не расслышал ответа.

– Я плачу за проезд. Устраивает это вас – берите.

Греттир говорил, глядя ему прямо в

глаза, и все не мог поймать ускользающего взгляда: вроде бы даже веселого, но как-то плывущего мимо. Главным на корабле оказался именно этот человек – Торхалль звали его.

Конечно, Греттир догадывался, что скрывать свое имя бесполезно. Даже те, кто ни разу с ним не встречался, все-таки не могли не слышать о рыжеволосом гиганте. Но оставалась у него надежда, что окажутся на корабле сдержанные люди. Однако, видимо, эти торговые люди совсем потеряли совесть: они любое дело ведут так, будто продают-покупают. Греттир усмехнулся: он успел заметить, что вещи портят людей. Чем больше человек к ним привязывается, тем меньше в его душе остается доброты, сострадания. Словно барьер из побрякушек растет между душами, и не аукнуться через него, не услышать голос чужой боли.

– Ладно, ладно, – то ли заторопился, то ли увидел сведенные греттировы брови человечек, – как договорились: мы доставим тебя на север.

И он направился в сторону корабля. Но

что-то, кажется, и его задело в разговоре. Может быть, что приходилось глядеть на собеседника снизу вверх? Во всяком случае, один из взглядов Торхалля вдруг оказался прямым и откровенно неприязненным.

Поскольку Греттиру не свойственно было вдаваться в душевные тонкости, он только пожал плечами. В своей наивности Греттир думал, что опасность его подстерегает только от таких, как он – сильных людей, по-настоящему владеющих мечом. Он еще не успел узнать, как страшен враг именно в своей ничтожности, как беспощадна злоба к простодушию. Да и неизвестно, дано ли ему было понять, что маленьким людям трудно простить тех, кто щедро одарен богами.

Доски поскрипывали и постанывали под ногами Греттира, когда он поднимался на корабль. Заплатил он достаточно, чтобы на время плавания чувствовать себя в безопасности, а надежда, что маячила впереди, подарила вдруг долгожданную легкость и веселье. Он с радостью набросился на работу: помог поставить паруса, сам выбирал

якорь, посвистывая и посмеиваясь, хотя справлялся за пятерых.

В те редкие часы, когда море не волновалось, и не требовалось греттировой помощи, он или стоял на корме, вглядываясь в недалекий берег, или сидел, прислонившись к мачте. Эта бессознательная привычка – выбирать такую позу, чтобы не было неожиданного нападения сзади, – вросла в него за многие годы. Будь он склонен к отвлеченным размышлениям, он мог бы отметить эту особенность лишь грустной улыбкой. Когда-то, обреченный на свободу, он принял новое свое положение беззаботно и весело. Но эта потребность постоянно думать о том, что сзади, оказалась оборотной стороной свободы: не стояли за спиной ни друг, ни закон, которые в обычных случаях могут отвести поднятый над тобой меч.

Но Греттир не был мыслителем. Человек действия, вынужденные часы безделья он отдавал терпеливому ожиданию конца поездки. Он мечтал о встрече с конунгом и обо всем, что может за этим последовать. Конечно, вряд ли он станет заниматься хозяйством, когда снимут с него приговор, но тогда все-

таки появится настоящая возможность выбора. Можно будет поступить в дружину и появляться всеми уважаемым человеком. Можно будет жениться и нарожать сыновей. В конце концов, можно и матери помочь или отправиться в путешествие.

В хорошем своем настроении Греттир быстро сошелся с командой. Тут, правда, помогла еще и непогода. Корабль заливало, день и ночь приходилось черпать воду. А в те времена это делали двумя бадьями, одна из которых шла вниз, в трюм, а другая наверх. Греттир, спустившись на днище и приняв, таким образом, на себя самую мокрую и грязную работу, совсем замучил тех, кто был наверху. Сначала от него принимали бадьи двое, потом четверо, а под конец, рассказывают, восемь человек еле-еле управлялись, поспевая за Греттиром.

Но при всем том уважении, которое завоевал великан на корабле, он не давал забывать и о своем строптивом норове. Он так и не смог смирить свой острый язык, который принес ему уже немало бед. Мало кто не попал в язвительные висы Греттира.

– Ты хороший скальд, Греттир, – го-

ворил ему кормчий Скегги, – ну что тебе стоит сказать какую-нибудь хвалебную вису о Торхилле. Ты и так его едва замечаешь, а он обидчив, наш хозяин. Хвалебный же стих будет жить долго – сам знаешь, лишь слово бессмертно, – и уважишь таким образом нужного тебе человека.

– Раз ты так просишь, – рассмеялся Греттир, – изволь, скажу и про Торхалля вису:

Громкоголосы Торхалль

Впроголодь дома кормился,

Молоком пополам с водою,

То ли дело на море!

Здесь боец достославный

Один за двоих мореходов

Свой обед поедает.

Многие из команды оказались в этот момент рядом, слышали эти стихи, а позже так и не смогли решить – обидная это виса или нет. Торхалль же на нее ничего не сказал.

Плавание затягивалось. Шла зима. Море, предчувствуя тяжелые дни, возмущалось, сопротивлялось гнету, а потому приходилось бороться с постоянными бурями. Они

прижимали корабль к самым берегам, где лавировать оказалось не так-то просто даже опытному кормчему Скегги. Однажды к вечеру вдруг неожиданно рванул особенно сильный и морозный ветер. Он облил корабль холодом, настолько нестерпимым, что вконец измученные торговцы решили пристать к берегу. Смогли они сделать это с трудом, расходуя последние силы. Но потом еще целый час перетаскивали с корабля на берег товары и добро, укрывая их в защищенном от волн месте. Только после этого они сбились в тесную кучку за выступом скалы.

Молчали. Лишь изредка бросали друг другу редкие слова. Да и то – разговаривать было почти невозможно. Губы, сведенные ледяным холодом, разжимались с трудом. Каждое сказанное слово отнимало столько сил и тепла, что до утра, казалось, не дожить. Но удержаться от резких реплик тоже не хватало терпения – у торговых людей не оказалось с собой огня. То ли по забывчивости, то ли по беспечности, но никто не позаботился о горшке с углями.

Сейчас он маячил у всех перед глазами, и память о сладостном тепле вызывала еще

большую дрожь тела. При выгрузке люди вымокли, и теперь одежда погромыхивала на коленях при малейшем движении. Скегги попытался бегать вокруг их тесной маленькой группы, но как только он встал и выскочил из-под защиты скалы, ветер согнул его пополам, и он почти на четвереньках добрался до своего места. Тяжело дыша, он шлепнулся на обледеневший плащ под бок к кому-то:

– Обидно умирать таким молодым и в такой бесславной обстановке, – проговорил он. – А ведь мало кто из нас доживет до утра и останется здоровым.

Ему никто не ответил, но люди теснее прижались друг к другу, будто слова Скегги принесли еще больший холод.

Говорить было трудно, но он еще раз бросил в тишину с горечью:

– Правильно говорят, что одно дело – доблесть, а другое – удача.

– Рано ты начал роптать на судьбу, – раздался из темноты спокойный голос Греттира. – Еще и полночи даже не прошло. Может случиться так, что ты пожалеешь о своей поспешности. Давайте проверим лучше, как укрыты товары.

Они были хорошо укрыты, и Греттир об этом знал. Но знал он и другое: надо заставить людей двигаться. Они предпочитают замерзать в куче, чем поставить себя под удары ветра. Единственное, что поднимет их на ноги – беспокойство о добре.

Греттир встал, за ним вскочил и Торхалль. И тут маленький человечек пронзительно закричал, указывая рукой куда-то в море. Он кричал, и плясал, и орал, бросился тормошить свих товарищей. И когда обернулись люди к морю, то увидели огонь. Он вспыхнул на противоположном берегу пролива. На мгновение эти желтые, сбиваемые ветром языки пламени словно донесли до людей обжигающую свою ласку. Все зашумели и не сговариваясь двинулись к кораблю. Они не отрывали глаз от костра, а так как пролив не был широким, то огонь, казалось, горел совсем рядом – протяни только руку.

Но на берегу под ударами ветра нашло на людей отрезвление: они вспомнили, с каким трудом становились на якорь, сколько сил требовалось справиться в бурю с кораблем. Двинуться сейчас в море – идти на явную гибель. И все повернули на преж-

нее место – под выступ скалы.

Холод не стал меньше, но вспыхнувшая было надежда развязала языки.

– А ведь были времена, – раздался в темноте сладкий торхаллев голос, – когда настоящий удалец мог достать огонь.

– Ну уж, – возразил ему кто-то с сомнением, – вряд ли найдется человек, способный в такую погоду переплыть пролив. Для это надо слишком верить в свое счастье.

Греттир мало принимал участия во всей вечерней суете. Холод его мучил меньше, чем остальных – даром, что ли, прошли десять лет вне закона, а скулеж случайных попутчиков тоже не вызывал расположения. Но сейчас он бросил в темноту:

– Я знаю, что встречались мужи, способные на такое геройство.

После его слов наступило тяжелое, долгое молчание. Люди словно выжидали чего-то. Греттир знал, что они выжидали. И тогда он поднялся. Фигура его в темноте казалась такой огромной, что Торхалль отпрянул в сторону и схватился за амулет, висевший на шее.

– Можно попытаться достать огонь, – сказал он.

Тут же поднялся шум голосов, уверявших, что любая плата… век помнить будут… совесть у всех… ничего не жалко…

Греттир слышал эти слова и усмехался про себя. Вряд ли подобные уверения что-нибудь стоят. Да и чем они отплатят ему за спасение жизней? Эти людишки не способны отдавать добром – они давно привыкли рассчитываться только деньгами. И, что бы там ни говорили они сейчас ему вслед, изменить себе они уже не в силах. Втихомолку они, наверное, посмеиваются над старыми добрыми временами, которые живут до сих пор лишь в сагах. Тогда из далеких тяжелых походов викинги привозили добычу – огромные сундуки серебра. И, думаете, пускали их в дело? Смешно говорить, но эти тяжеленные, окованные сундуки, полные тусклого блеска серебра, они потихоньку бросали в болота, чтобы никто никогда не смог пользоваться сокровищами, добытыми в обмен на риск. Правда, для странных людей из прошлого серебро и не было деньгами – лишь символом удачи, которую нельзя разбазаривать по мелочам. Но

разве это разумно?

Давно остались позади старые наивные времена. А вот поди ж ты – встречаются еще такие чудаки, как Греттир.

Не договариваясь о плате, он готовился плыть. Один только раз приостановился в своих сборах. Тогда, когда вдруг дошло до его сознания, что костер на противоположном берегу – это люди. Они опаснее всего. Как не хотелось ему ввязываться в драку именно сейчас, по дороге к освобождению. И появится он перед ними без оружия. Так что неизвестно, чего будет стоить горсточка углей. Остаться? Этого выбора для Греттира просто не существовало. Сила его давно уже породила особое чувство – он словно отвечал за всех, кто слабее и нуждается в помощи. Это не мешало Греттиру расправляться с противником на поединках или запросто брать у поселян овец, пиво, утварь – кто ему мог сопротивляться? – и все-таки в подобных ситуациях, как сегодня, он даже не размышлял.

Греттир аккуратно разделся, и морозный ветер тотчас схватил его в объятия. Но пока еще оставалось в нем его собственное

внутреннее тепло, побыстрее натянул на голое тело плащ с капюшоном, одел сермяжные штаны, полы плаща он подхватил веревкой – чтоб не мешали плыть. Потом молча взял бочонок для углей и направился к кораблю.

Кормчий Скегги и еще двое пошли его провожать. Они шли, не разговаривая, спотыкаясь в темноте об обледенелые камни, и лишь тень великана, да злой говор моря указывали им направление. На корабль вслед за Греттиром они не поднялись, стоя на берегу, долго вслушивались в звуки, что доносились со стороны пролива. Однако так и не смогли расслышать плеска бросившегося в воду тела. Прикинув по времени, решили, что Греттир уже борется с волнами, и, бросив ему вслед мысленное: «Спаси его, Тор, помоги ему!», отправились к своим товарищам. Вернулись они, когда разгорелся оживленный разговор. Конечно, о Греттире.

Может, совесть у этих людей действительно была, а может, они боялись вспугнуть греттирову удачу, от которой теперь сами зависели, но только не все из слышанного о силаче пересказывалось сейчас.

Вспомнили, например, не первое убий-

ство, совершенное им, а то, как сражался он со вздорным и наглым сыном Снорри. Греттир слишком уважал его отца, а потому, простив обиду, отпустил его сына живым и здоровым. Кто-то в подробностях пересказал историю о женщине с песчаных холмов. Рискуя жизнью, Греттир перенес ее и дочку через реку, которая только что вскрылась. Истории не исчерпывались, и, к великому удивлению самих рассказчиков, Греттир оказался вдруг не таким уж разбойником, как многим думалось. Напротив, немногие способны были совершить подвиги, о которых сейчас рассказывалось.

– Вот уж, право, чудак этот Греттир, – не выдержал вдруг и усмехнулся в темноте Торхалль. – Будь у меня его сила и его характер, я бы жил припеваючи. А он, отлученный от закона, еще бросается кому-то помогать…

– А я скажу, прервал его Скегги, – что Греттир просто неудачник, несмотря на свою силу. Может быть, это происходит потому, что он все время ввязывается в борьбу со всякой нечистью и нежитью. И еще берется за невозможные дела. Хотя бы за

сегодняшнее. Счастье, что это чудак оказался с нами.

Разговор о Греттире продолжался не умолкая до той самой минуты, когда из темноты не выступила его громадная фигура, и в центр кружка Греттир небрежно не бросил бочонок с мерцающим теплом.

Люди бросились разводить огонь, не приставая к пловцу с вопросами, и Греттир, сдерживая крупную дрожь, так же не торопясь начал натягивать сухую одежду. Когда в суматохе о нем вспомнили, то он уже спал, похрапывая под свист ветра. Собственно, он не смог бы удовлетворить любопытства попутчиков – рассказывать было не о чем. Еще направляясь на тот берег, он придумал, как обойтись без столкновения с владельцами огня. Надо подойти неожиданно, быстро взять угли и исчезнуть в темноте. Пусть потом думают, что хотят, а уж разговоров-то хватит на целый вечер. Во всяком случае, только так можно избавиться от неравной борьбы, если там окажутся противники.

Так все и получилось. За маленьким исключением: Греттир не учел свой внешний вид. Когда он вышел на противоположный бе-

рег, одежда на нем мгновенно заледенела. Он направился к дому, где горел огонь, и откуда были слышны веселые голоса. Не раздумывая, открыл дверь, вошел, громыхая так, словно одет был в латы. С волос, с капюшона свисали сосульки, весь он, облитый льдом, мерцал. И кода он загородил своей громадной фигурой проем, в доме начались вопли: привидение явилось. Кто-то в панике стал швырять в вошедшего палки с огнем, кто-то блеснул мечом. Греттиру уже и некогда было что-либо объяснять. Он молча подошел к очагу, сгреб окаменевшей ладонью в бочонок угли, повернулся спиной к воплям ужаса и вышел за дверь. Разве здесь есть что-нибудь, заслуживающее внимание? Не рассказав ничего, Греттир спал, а рядом с ним, блаженствуя в тепле, спали его случайные попутчики.

А утром пришло несчастье. Море успокоилось, торговые люди сняли корабль с якоря и прежде, чем двинуться дальше, решили сплавать на тот берег – узнать, кто же там жег огонь. На месте дома они увидели свежее пепелище.

Торхалль, суетясь возле пожарища, снова был главным:

– Как же так случилось, Греттир, что ты сжег дом и, может статься, людей в нем?

Он уже не боялся ни называть великана по имени, ни задать ему этот вопрос, поскольку торговые люди угрюмо молчали, опустив головы.

Впервые Греттир растерялся:

– Поверьте, – сказал он и оглядел толпу, – поверьте, когда я уходил, здесь было все в порядке.

– Не знаем, не знаем, – чуть не хихикнул Торхалль, – ни людей, ни дома нет.

Греттир вглядывался в лица, и только взгляды двух-трех сумел поймать. И прямо в эти сочувственные глаза начал он рассказывать, словно оправдываясь, коротенькую вчерашнюю историю.

– Вы говорили мне вчера, что добром заплатите за спасение жизней. Я не просил платы, хотя и рисковал собою. Но сейчас-то – люди вы или не люди! – сейчас-то от вас нужно одно: поверьте! Поверьте, что не может Греттир так жестоко и бессмысленно поступить. Немного веры, немного добра от вас нужно. Эй, есть ли в вас души?

И не выдержал Скегги:

– Вот что, Греттир, скажу я тебе – я верю. Видно, несчастная у тебя судьба, что так жестоко с тобой поступает. Послушай совета, силач, смирись с судьбой, не иди наперекор ей. Может, так тебе станет лучше.

Но не вовремя, ох не во время подал свой совет добрый кормчий.

Греттир в ярости развернулся и схватил проскользнувшего было мимо Торхалля:

– Ты, мышь, вчера больше всех скулил от страха, а сегодня предаешь меня. Гляди: чужая беда может стать и твоей. Раздавить тебя, что ли?

Несмотря на ярость, Греттир не мог про себя не усмехнуться: Торхалль в его руке болтался жалкой тряпкой. Пот так и тек по его лицу, и холодные капли щекотали рыжеволосую греттирову руку.

– Оставь его, Греттир, – снова вступился Скегги, – не наживай лишних врагов. Их у тебя, к сожалению, достаточно.

Греттир молча стряхнул торговца на землю и быстро направился к кораблю.

Греттир прибыл к конунгу. Но, обгоняя его, быстрее корабля, бежали слухи, распускаемые Торхаллем: Изгой совершил преступление, за которое не может быть прощения. Слухи эти подхватывались с охотой. Кому позлословить в радость, а кто рад случаю расправиться с великаном. Многие, кто видел Греттира или пострадал от его руки, жаждал мщения уже за одно то, что расправиться с ним в одиночку не представлялось возможным. Лучше избавиться от этой рыжей бесшабашной головы и жить спокойно. Сторонники и друзья Греттира помочь ему ничем не смогли – от слухов есть разве защита? Так Греттир еще на десять лет был объявлен вне закона.

И снова Асдис, мать Греттира, узнав о решении тинга, чуть сдвинула брови и, положив руку на плечо своего младшего сына, сказала:

– Ну что ж, Греттир выдержит и эти десять лет.

Прошло пять лет из этого срока. И вот она сидит рядом с Греттиром у очага, не отрываясь смотрит в его опущенное лицо.

Сколько зим пролетело! Веснушки на лице сына стали как-то бледнее. Но это от того, что задубилась, потемнела кожа. Ведь жить ему, слышала она, приходилось в таких местах, куда до него ни один исландец не решался еще проникнуть: на ледниках в центре острова. Огромные пустые пространства, где, наверное, даже дичи нет. Появились морщинки у глаз. Когда Греттир спокоен, они выделяются яркими белыми лучиками на потемневшем лице. Не часто же тебе, сын, приходится глядеть открыто…

– Я устал, мать, – проговорил Греттир глухо.

– Уходит сила, сын?

– Нет, сила осталась прежней. Я начал бояться.

– Ты, Греттир? Ты – и бояться? – изумленно закричал Иллуги.

Греттир посмотрел на него искоса, улыбнулся вдруг, увидев открытое, юное лицо брата.

– Я боюсь темноты, – сказал он через силу.

И тут неожиданно прорвало плотину: Греттир заговорил сбивчиво, торопливо, сам удивляясь своему многословию. Ему ка-

залось, что слова рождаются только сейчас, будто оттаивают у очага. Но, видимо, они давно уже жили в нем, просто некому было их выслушать.

– Случилась странная вещь: как только наступает темнота, я начинаю волноваться. Я не боюсь нападений – сколько их уже было. Я даже был бы рад им. Иногда мне кажется, лучше бы меня убили, чем каждый вечер переживать такое. Вы не представляете, что это за мука: каждый вечер, сотни вечеров подряд одному встречать ночь. Я, когда это возможно, держу самый большой огонь в очаге, хотя сами знаете, что значит – достать топливо в горах. Но и это не помогает. Страх накатывает. Он знаете где сидит?

Греттир усмехнулся, поднял глаза на Асдис, но будто не увидел ее.

– Он вот где сидит, – и стукнул кулаком в низ живота. – Словно камень опускается сюда, и тогда уже не можешь ни о чем думать, кроме того, что темень кругом, над всем миром. Страх наваливается и делает слабыми руки, он превращает ноги в тюки с шерстью. Я не знаю, чего боюсь, но это страшно, когда твой голос в пещере отзыва-

ется лишь эхом, и некому тебе ответить, кроме этого каменного ничто. И темнота, темнота наступает на тебя со всех сторон. Я умираю каждую ночь, еле доживая до утра.

– Почему ты не уехал в Норвегию, Греттир? Я думаю, конунг принял бы тебя в дружину с радостью – немного найдется у него таких воинов, как ты.

– Ах, мать, я сам не могу понять.

А ведь действительно, был у Греттира выход. Правда, годы, проведенные вне Исландии, не засчитывались ему в искупление наказания. Но и что из этого? Он мог бы там добиться и славы, и достатка. Мог бы жениться там. Но что-то держало Греттира на этом неласковом острове, что-то заставляло метаться внутри круга, не пытаясь разорвать его. Ведь где-то там, за морем, была свобода, в которой ему отказано здесь, там он мог дышать и двигаться спокойно, как подобает человеку его силы и внешности. Однако не выбрал Греттир этого пути. Может быть потому, что если Глам начинает глумиться над человеком, если неверный свет застилает глаза, то нигде тебе не найти легкости и счастья.

Асдис не задавала больше вопросов. Главное она поняла: Греттир не выдержал одиночества. Восстань он против несправедливости приговора, начни мстить или, наоборот, отнесись с презрением к мнению соотечественников – было бы легче. Но добродушие Греттира не позволило ему опуститься до бунта. И что бы там ни сгубило его – отсутствие ли удачи, которая нужна в любом деле, или человеческая зависть к чужой одаренности, или же нетерпимость к бескорыстию, – но Греттиру сейчас очень плохо.

Мать перевела взгляд ан Иллуги – единственную свою опору и надежду. Люди говорят, что его ждет неплохая судьба. Что понял Иллуги из рассказа старшего брата? Лицо его еще не приобрело замкнутой сдержанности, что свойственно настоящим мужам. Да и то сказать: юноша – а потому матери нетрудно было прочесть невысказанные мысли.

Иллуги был потрясен услышанным. Он боготворил старшего брата. Тот для него словно вышел из древних саг, где живут отважные и прямые люди. Из рассказов о Греттире юноша помнил лишь те, которым сам втайне завидовал: схватки, сражения с многочисленным противником и при этом благородные жесты

и острые висы, которые часто страшней для людей, чем меч.

И вот теперь он увидел старшего брата совсем с другой стороны. Он увидел, что ни одно действие не остается безнаказанным. Не людское осуждение – это суета – а собственные страдания могут сгубить героя. И не все ли равно, к кому Греттир относит источник собственных мучений – к несчастливой ли судьбе, к нечисти, привидениям, нежити – они есть, и избавиться от них даже такой герой не может.

Другое дело, что не ослепленные страхом или тоской глаза могут разглядеть, что в общем-то все беды исходят от самого Греттира. Будь он, как все, и мог бы жить припеваючи. Перенес десять лет одиночества – и смирись, склонись, прими законы того общества,где живешь. Правда, не будешь уже тогда Греттиром, не будешь самым сильным и добрым человеком в Исландии, но зато и будешь, как все – сыт, доволен, весел. Не смог ли, не сумел ли этого Греттир или просто не захотел? Но кому из скандинавов придет в голову задавать такие вопросы собеседнику, если тот сам об

этом не говорит?

Какие бы чувства не испытывал в тот момент Иллуги, многое его юной душе еще надо было понять. Поэтому Асдис уложила обоих сыновей спать. Лишь развела поярче огонь в очаге. Греттир, уже лежа под шкурой на нарах, тянущихся вдоль стены, усмехнулся в полусне:

– Сегодня, мать, мне свет не нужен. Мне достаточно вас.

Она осталась сидеть у огня – взялась ткать новый плащ. Но немного наработала до утра, думала о чем-то под храп своих возмужалых мальчиков.

Греттир пробыл дома три дня. За это время мать увидела, как далеко зашла греттирова боязнь темноты: с наступлением сумерек он совсем не решался выходить из дома. Она предложила ему остаться, хотя и видела, что это никому не поможет. Греттир не хотел навлекать на родной дом гнев соседей.

В последний вечер они снова сидели вместе. Греттир что-то мастерил ножом, почти упрятав в своих ладонях большой кабаний клык.

– Куда же ты теперь, Греттир? – ре-

шился спросить Иллуги.

Старший брат, не отрываясь от работы, сказал, что получил недавно добрый совет и хочет им воспользоваться.

– Было это недавно на Реке Островной Долины. Меня попросили там избавить округу от одного великана. Жил он в пещере под водопадом, и я потом написал вису о нашей битве. Есть там такие строки:

Скальд в водопад спускался,

Скалилась камнеломка,

Влажную пасть разевала.

Льдяные злились буруны

В логове великана,

Столбы ледяные грозно

Греттира в грудь били.

После победы зиму я жил в этом селении, а потом пошел к Гудмунду Могучему: враги подослали убийц, и мне пришлось спасаться. Но Гудмунд меня у себя не оставил, а указал место, где я якобы буду в безопасности.

– Где же оно?

– Он говорит, что стоит на севере в Мысовом Фьорде Скала Остров. И это надежная крепость, потому что туда можно за-

браться только по лестнице. Если ее хорошенько сторожить, то не придется бояться нападений.

– Но как же ты один теперь? – вырвалось у Иллуги.

– Нужно искать какого-нибудь товарища…

– Мама! – бросился вдруг Иллуги к Асдис. – Мама, послушай! Отпусти меня с Греттиром. Ему нельзя быть одному. Я не знаю, будет ли от меня прок тебе, – повернулся он к старшему брату, – но можешь не сомневаться, что я буду самым верным, самым преданным, самым любящим… Я не покину тебя, покуда ты жив…

Вспыхнули глаза у Греттира, и он опустил их, боясь высказать радость.

Асдис долго молчала, а потом заговорила медленно, тяжело, тихо:

– Не ходит беда одна. Но ты, Иллуги, нашел единственный выход. Я должна расстаться теперь уже с двумя сыновьями и остаюсь совсем одна. Я пойду на это, потому что только это – честно.

Наутро они уезжали. Ранний рассвет только-только пригладил волосы тумана,

а ленивое солнце еще и не думало открывать глаза. Лица в сумеречном свете белели пятнами, казались значительней и отрешеннее. Мать вышла с обоими сыновьями за ворота, постояла спокойно, не суетясь. Все, что надо, она собрала им в мешки: еду, деньги, запасную одежду. Губы ее побелели, наверное, от утреннего холода. Руки легли на плечи обоих сыновей. До греттирова плеча она не могла дотянуться, и потому пальцы гладили грубую ткань где-то около локтя. Стояла она, как всегда, прямо.

– Вот и уходите вы, мои сыновья. И вам суждено погибнуть вместе. Одна теперь у вас судьба, и никого из вас я уже не увижу. Но, видимо, правда, что законы добра сильнее страха за жизнь.

Сказала и заплакала. Но это были первые слезы, которые видели ее мальчики. Позже люди, рассказывая эту историю, говорили, что ничего удивительного в том нет, что такие мужи выросли, как Греттир и Иллуги. Есть мать их – Асдис.

– Не плачь, мать, – сказал Греттир, – тебе не придется нас стыдиться. Будь жива.

И они уехали.

Через четыре года к дому Асдис подъехал Торбьерн по прозвищу Крючок из Лесного Залива со своими людьми. Они долго шумели под окнами, не решаясь вызвать хозяйку. Но вот, наконец, женщина вышла на крыльцо. Крючок молча приблизился и без всяких приветствий встряхнул перед ней мешком. Под ноги Асдис покатились две головы, и одна из них костерком вспыхнула на вечернем солнце.

– Подлая была победа, – сказала Асдис и ушла в дом.

Как вскоре выяснилось, права была мать. Подлостью и коварством, не в честном бою победили братьев эти люди. И не враги, не враги добыли головы – девять марок серебра не давали Крючку покоя.

До сих пор стоит на севере Исландии Скала Остров. Тысяча лет прошла с тех пор, как жили тут Греттир и его Брат. Не бунтари были и не мечтатели. А вот поди ж ты – уже тысячу лет рассказывают люди не сказку – сагу о рыжеволосом великане Греттире и его юном брате. Далеких сыновьях давно ушедшей Асдсис.

Ленинград, 1977

НУ, ВА-АЩЕ

Не есть немытых ягод,

Не плавать в лодке стоя,

По первому приказу

Вот выходить из моря.

Не бегать по газонам,

И не соваться в окна,

Менять ботинки сразу,

Когда они промокли.

Не класть на пол подушки

От нового дивана,

Мыть регулярно уши,

Не просыпаться рано.

Не плакать от обиды,

Не закричать ни разу,

Не убегать из дома,

Не говорить всем сразу,

Не требовать, не маяться,

Не спорить, не грубить,

Не драться, не упрямиться,

Не ныть, не выть – не жить.

Медведю другом может стать

И слон и муравей –

Размеры тела не важны

Для истинных друзей.

Божья ты божья коровка,

Ну-ка, лети-ка на небо.

Там твои детки

Кушают котлетки,

Жирные котлетки – ЛЕТИ!

Что ж улетать ты не хочешь,

Ползаешь, палец щекочешь?

Там твои детки

Кушают котлетки,

А твою котлетку

Отдадут соседке – ЛЕТИ!

Что же – остаться ты вправе –

Спрячемся вместе в канаве.

Мама у соседки

Жарит мне котлетки

И зовет в беседку

Есть скорей котлетку – МОЛЧИ!

Лети к моей старенькой бабушке –

Скажи, пусть пожарит оладушки.

К ней мы проберемся,

Чаю там напьемся,

А мама у соседки

И с ними твои детки

В соседкиной беседке

Пусть жуют котлетки –

Всем по одной, нам с тобой ни одной!

ЗАБОТА

Знакомый садовник был с розой заботлив,

В мечтах поэтичен, в работе охотлив.

Всегда поливал ее свежей водой,

Топча одуванчики твердой ногой.

Знакомый садовник был с розой так нежен –

Убрал василек, что был ветром повержен,

Чтоб грусть от картины такого конца

У ней не сказалась на цвете лица.

Знакомый садовник был с розой той чутким,

И чертополох, что казался ей жутким,

Он вырвал с корнями, стеблем и цветком

И тяпкой взрыхлил это место потом.

Знакомый садовник той розой гордился.

И чтобы никто на нее не польстился,

И чтоб непогода ей не угрожала,

И чтоб красота ее хуже не стала,

И чтоб любоваться он мог ею вечно –

Все здраво обдумал и взвесив, конечно, –

Он розу СОРВАЛ, ЗАСУШИЛ ее тщательно,

Заботу свою проявив окончательно.

Жил в одной лесной столице

Расчудеснейший народ –

Сверху в перьях, словно птица,

Снизу – лыс, как бегемот.

Руки, ноги, шеи, лица,

Плечи, когти, локти, рты…

Растопырены копыта,

Расфуфырены хвосты.

Вместо ушек были груши,

Вместо глазок – фонари.

Красовались, улыбались,

Назывались ЧУПЫРИ.

На опушке под осиной

Лось там пасся с лососиной.

И в лесной дремучей чаще

Рос там фикус настоящий.

Зрели финики на елках,

А на пальмах – кабачки.

И мальчишки-чупыришки

Там носились взапуски.

Каждый день они съедали

По три горсточки ухи,

И котлеты из мочала,

И салат из чепухи.

Вот уж, правда, были мужи

Для ученых и науки:

Чупыиршек изучали,

Пальцем по небу писали.

Тучи буквы собирали

И на поезд погружали.

К нам привез их паровоз

Без вагонов и колес.

Послушайте, дети, простую историю о простых зверях.

Жил-был в нашем лесу один волк. Он и сейчас там живет.

Леса у нас огромные, просторные, со всех сторон обступили деревню. Тянутся без конца и края. Хотя, может, если сверху с самолета смотреть, край и видно. Но я не видала.

Ближний лес, где живет этот волк, старый, дремучий, но совсем не страшный, с веселыми полянами, ручьями, шумными речками в оврагах, просеками, лугами. И живет здесь множество зверей, птиц и другого лесного народца.

Наш волк расположился в самой чаще, в логове под корнями сосны. Родителей у него давно не было, поэтому рос он грубиян-грубияном. Ни с кем не дружил, жил одиноко и волчье логово все, кто послабее, обходили стороной. А кто посильнее, тоже в гости не хаживал.

Сначала волку это нравилось. Делай что хочешь – никто не одернет, все сторонятся. А потом обидно стало и скучно.

Он с енотом потолковать собрался, а

тот кивнул издали и – бочком в кусты. К речке пришел, а лось на другой стороне зафыркал и уходит. А волку и всего-то надо: воды напиться. И так все время. Очень обидно. И еще больше хочется всем нагрубить, всех обидеть.

Махнул лапой волк на всякую дружбу и стал совсем вредным. «Не все ли равно», – думает. Но вредность характера завела его в беду.

Живет в нашей деревне девочка Даша. Маленькая такая девочка, но самостоятельная.

Живет она с родителями, по хозяйству помогает и даже к бабушке на хутор одна ходит.

Однажды собралась Даша в гости к бабушке, а папа ей говорит:

– Погоди, вместе съездим. Сейчас в лес поедем, дров заготовим, а потом их бабушке отвезем. А ты пока ягод поищешь.

– Ладно, – согласилась Даша, повязала косынку и отправилась с папой и лесничим. Вошли в лес поглубже, взрослые своими делами занялись, а Даша стала землянику собирать.

И нашла удивительную поляну – трава

как красными бусинами ягодами пересыпана. Села Даша прямо в траву, руку протягивает – в минуту горсть полна, только перекладывай в банку. А топор отцовский рядом слышится, так что не страшно. Все очень хорошо!

И не знает она, что в это время наш волк рядом в кустах оказался, мышь выслеживал. Вот уж и глаза в норке блеснули, сейчас мордочка покажется…

Уже ус мышиный снаружи, лапка когтистая… Ну, еще чуть-чуть!

– Ау! – закричали вдруг над самым ухом, и мышь исчезла. Волк прямо подпрыгнул на месте.

И видит – рядом девчонка у кустов ягоды собирает.

– Ах, – прорычал волк, – ягодки-цветочки! Мышей пугать! Вот я тебе покажу!

И, оскалив зубы, одним махом выскочил на поляну.

Даша уронила банку и закричала. А голос у нее от страха стал такой громкий и пронзительный, что волк растерялся.

И стоят они – Даша визжит, волк рычит, и оба друг друга пугаются.

Но недаром считали нашу девочку смышленой. Она сразу заметила за спиной рябину с частыми ветвями.

Надула покрепче щеки, как завизжит изо всех сил – и в волка банкой с земляникой. А сама на дерево. Прыжком, как белка, взлетела.

Даша взвизгнула, банка перед мордой свистнула, ягоды во все стороны летят – волк со страху в сторону и, не успев сообразить, – прыг на соседнюю елку!

А с испугу-то и влез маленько!

Но разве волки по деревьям лазают? Не удержался он и всей тяжестью – вниз. А елка колючая, сучья острые. Слетел и живот себе сильно расцарапал. Лежит на траве, еле дышит от страха.

Прибежали тут отец с лесником, сняли девочку с дерева. А она плачет: «Волк свалился, волк разбился!»

– Даша, неужели он на дереве сидел? – спрашивает отец, – неужели такие волки завелись?

– Не плачь, – утешает лесник, – он поправится!

– Давайте его с собой возьмем!

– Нельзя зверя в неволе держать. Здесь его дом и, кажется, даже врач найдется, – загадочно ответил лесник. – Ему помогу. А впредь будет наука грубияну.

– Молодой он еще, глупый, – сказал папа, взял дочку на руки и они пошли с поляны.

Даша все на волка смотрела, а тот даже глаз не открыл.

Все это ужасное происшествие видели ящерка, мышонок, спасенный криком Даши и известная сорока Кира, которая всегда была свидетелем всех решительно происшествий.

Кира немедленно полетела звать доктора, ящерка побежала рассказывать знакомым, и только мышь рассудил, что лучше забраться в норку поглубже и прикрыть вход. Так он и поступил.

Немного погодя на поляне стали собираться звери. Под кустом бузины ящерка рассказывала в кругу маленьких лесных жителей: «А он рычать. А она кричать. А я так испугалась…»

– Сильно рычал! – вздрогнула зайчиха и поглядела на волка, лежавшего рядом.

– Да что рычал! Мы его рыка не знаем, что ли! Известный грубиян! А вот виз-

гу было! У меня от страху чуть хвост не отпал!

– Подумать только! – удивлялись звери.

Перекрывая все толки, с березы кричала Кира: «Позор-р! Кошмар-р! Раскрыл р-рот, проглотит вот-вот!! – ребенка!»

Десятки глаз глядели на волка. Медведь задумчиво жевал листок, кабан взволнованно похрюкивал и повторял: «А врач? А врач?»

– Странно ты спрашиваешь! Будто Кира не соображает, что врача позвать надо. Первая слетала! – от гордости своей смекалкой Кира так картавила, что вся ее речь была сплошное: «Тгг-рр».

– Последние времена, – вздохнул старый еж, сердито шелестя седыми иголками, – сорока зарычала. У, трещотка!

– Поделом ему! – шепнул хомяк мыши-полевке. – Житья от него не было.

– А все-таки жалко! – пропищали над ухом тоненькие голоски. Полевка взглянула и увидела на листке муравьиных близнецов, совершенно похожих друг на друга.

– Вы держитесь крепче, а то ветром сдует, – сердито сказала она. – Жалельщики!

Волк застонал и заскулил.

– Это ужасно, – нервно выкрикнула косуля, – где Ерофеев? Дурно, дурно так относиться к больным.

Все зашумели и заволновались. Белки забрались на самые верхушки деревьев, выглядывая, не мелькнет ли где сребристо-черная шуба. Птицы поднялись повыше. Остальные просто кричали и сердились. В этом гвалте никто не заметил, что муравьиные близнецы пищат: «Ерофеев, Ерофеев!» Наконец, их расслышала медведица и рявкнула: «Врач!». Близнецы и еще несколько малых упали от ее рыка без памяти, зато остальные приумолкли.

И тут все услышали громкий звон. Из чащи леса опрометью выскочили два енота с плетеными носилками. Перед ними бежал барсук с блестящим велосипедным звонком и гремел во всю мочь.

Это прибыла лесная «скорая помощь». Барсук со звонком был, собственно, лишь для большей важности, но все, особенно детвора, так гордились этим изобретением (или приобретением), что начинали выздоравливать еще до появления врача, лишь заслышав

издали звон.

Следом показался и сам Ерофеев. Это был крупный лис, очень важный с виду. Он сохранял важность и теперь, хотя так спешил, что к хвосту его пристал репейник.

Все шествие выбежало на поляну. Барсук едва не налетел на волка и выронил звонок. Волк открыл один глаз, увидел Ерофеева, шепнул: «С елки свалился». И снова зажмурился.

– Слыхали, – сердито ответил лис, накладывая на царапины комки чистой паутины.

Звери, между тем, толпились вокруг, давали доктору советы и предлагали помощь. Раздавалось уже испуганное попискивание маленьких, путавшихся под ногами у больших. Еноты отгоняли самых назойливых, готовых наступить на хвост к Ерофееву.

– Разойдитесь, пожалуйста, – просили еноты. – Носилки у нас одни – если вы друг друга передавите, все в них не поместятся.

– И мест в больнице не хватит! – покрикивал барсук и гремел в звонок.

Наконец волка уложили на носилки и понесли в глубину леса. Сорока Кира летела над ним и предлагала помощь:

– Принести – подать? Покормить– сварить?

–Кыш, проклятая птица, – буркнул волк и хотел страшно щелкнуть зубами. Но вышло у него только жалобное «Ам– ам…»

Глава II

Несколько дней волк болел и почти все это время спал. Он просыпался только, чтобы выпить лекарства, да во время перевязок. И постепенно тело перестало болеть и наполнилось приятной слабостью.

Однажды утром ему приснилось, что он весело прыгает с елки на елку. Волк зашевелился и проснулся. Открыл глаза и увидел, что на носу лежит лист подорожника, а над головой яркое синее небо и ветка жасмина в цветах. Солнце грело по-утреннему ласково.

– Ишь ты, какие красивые цветы! – удивился он. – Никогда не замечал.

Прямо у его травяной подстилки цвел клевер, а в цветах трудилась пчела.

– Фуффу, – подул волк, и пчела поднялась с сердитым гудением.

– Пр-роснулся, – крикнул кто-то сверху. Из цветка выскочила еще одна пчела и бросилась наутек.

– Кира – дура, – сказал волк. Он привык дразнить сороку. Но и она не оставалась в долгу.

– С выздоровлением! Ребятишек глотать не будешь? Ага, стыдно, вижу, что стыдно! – и Кира завертелась на ветке, довольная собою.

– Никого я не глотал, – сердито сказал волк и отвернулся. Ему было совестно. А Кира вспорхнула и улетела. Все-таки волков дразнить занятие опасное.

В кустах опять кто-то зашевелился. Волк скосил глаза и увидел ежа.

«Еще один умник», – подумал он и прижмурился, словно спит.

– Ерофеев, Ерофеев, – страшным шепотом закричал еж. – Дай меду!

– Иди и возьми, – ответил с другой стороны голос лиса.

– Да ну, не пойду я, у тебя волки на дороге лежат!

– Не волки, а больной, и он спит. Иди!

– Знаем мы, как они спят. Не пойду!

Ерофеев прошел мимо, дал ему меда и сказал: «Он исправится, вот увидишь».

– Посмотрим, – проворчал еж. – Поправится – это да, а исправится – не знаю…

Волк слушал весь разговор.

– Ну, ежик вредный, покажу я тебе! – подумал он и тут же вспомнил, что говорил Ерофеев: «Поранился ты сильно. Есть тебе никого нельзя, а то очень плохо будет. Диета и еще раз диета».

Еж затопал обратно, а Ерофеев внимательно поглядел на больного и вернулся на место.

Волк лежал и расстраивался. Потом решил поглядеть, чем занят доктор. И опять услышал разговор.

На солнцепеке рядом с лисом за столом сидела большая рыжая коза и пила чай с медом. За ухом у лиса был цветок жасмина и на груди велосипедный звонок на шнурке. Звонок на серебристо-черной шерсти Ерофеева сиял как орден, но лису казалось, наверное, что он больше похож на настоящие часы. Время от времени Ерофеев брал лапой звонок, подносил его к уху и прислушивался.

Козу волк вспомнил. Коза из деревни, фельдшерицина, с лисом они были старые приятели. Ерофеев дорожил этой дружбой,

особенно потому, что коза много про медицину знала.

А знала она много вот по какой причине.

Жила она в сарайчике при доме, где хозяйка принимала больных. Фельдшерица с утра выпускала ее на приволье, но коза никуда не хотела отлучаться, а часами простаивала под окнами. Дело в том, что и коза, и фельдшерица очень любили цветы, которые растут в горшках. Но любили по-разному: фельдшерице нравилось ухаживать за цветами и любоваться ими, а козе – есть.

Эх, да она толком их и не пробовала, один только раз отросток резеды обломился и выпал за окном. И как попробовала коза Антонида ту резеду, так и стала бродить у окна и ждать – вдруг еще отломится. Или горшок выпадет! Например, вот этот, левый, в густых листьях. Глядит Антонида, и кажется ей – накреняется слегка горшок, скоро свалится… Но все мечты одни.

Фельдшерица из окна говорит: «Глупая ты, коза, непутевая! Посмотри, какая трава под ногами! Погляди, какой клевер на лугу! Шла бы ты, коза, обедала!»

Вздохнет Антонида и потрусит клевер есть, а сама видит – полыхают на окне цветами резеда, гортензии и герани.

Так вот, под окнами стоя, коза поневоле много про лечение наслушалась. Она специально для своего друга – лесного доктора – слова незнакомые запоминала. А слова все мудреные были. Фельдшерица пятый год в медицинском институте заочно училась и столько узнала, что просто ужас! Козе малая толика перепадала, и то у нее ум за разум заходил.

И сегодня в гости Антонида пришла, чтобы передать Ерофееву знания. Сидели они на солнышке, уже по три чашки чая выпили, так что от шерсти парок легкий шел.

– А еще, Антонида, что хозяйка говорит? – спрашивал лис, с удовольствием глядя на блестящий звонок.

– Говорит «пенициллин».

– Как?

– Пе-ни-цил-лин!

– Ах, да как же …слыхал.

– Еще «гидрокартизон».

– Ну, это само собой, – небрежно кив-

нул лис, хотя глазами захлопал в изумлении. – Антонида, а не слыхала ты, что цыпки проходят, если лапы в березовой воде попарить?

– Не-ет, – задумчиво сказала коза, – но я у нее спрошу. Я ведь не доктор, а так интересуюсь. Из любви к красоте, – вздохнула она, вспомнив о гераньках. – А что, твой больной поправляется?

– Поправляется, – скромно отвечал Ерофеев, – хотя лечим-то кое-как, по старинке. Ни барбосона, ни помелина.

– Ну, наделал он шуму. Даша теперь у бабушки под присмотром живет. Сам вон как ободрался! Как это вы, друзья, допустили такое безобразие?

– Да вот то-то и оно, что ни с кем он не хотел дружить. Никаких друзей не было.

– Без друзей, конечно, озвереешь, – согласилась Антонида.

«Ой, и правда, – подумал волк, – никому я не нужен был».

– Грубиян, конечно, – качала головой коза, – да ведь научить было некому…

– Да-а, грубиян! Когда я маленький был, меня все обижали, – вдруг прокричал

волк. И хотя это было не совсем правдой, ему стало ужасно грустно, и он заплакал как маленький.

Лис и коза подбежали к нему. Ерофеев напоил его мятной водой, а коза глядела добрыми желтыми глазами, качала головой и важно повторяла: «Дие– ета! Дие– ета! И спокойная жизнь. Я вам простокваши завтра принесу. Пусть ест ягоды, пироги с грибами, может, корешки какие понравятся. Диета!»

Глава III

Звери быстро узнали, что волк себе новую еду выбирает. Теперь, когда он попал в беду, все чувствовали себя немного виноватыми и спешили помочь. Первой, как всегда, подоспела сорока Кира. Сидел на следующее утро волк за столом, ел землянику с молоком. Вдруг на березу прямо над его головой с шумом слетела Кира. Она что-то принесла в клюве и осторожно положила на листок перед собой.

– Здорово! – закричала она, – я с подарочком. Закрой глаза – открой рот!

Волк открыл пасть пошире, но зажму-

риваться не стал. Уж он-то знал эту сороку! И вдруг увидел, что Кира приноравливается кинуть ему в рот какого-то червяка. Он успел захлопнуть пасть, и огромная гусеница плюхнулась прямо в молоко. Барахтаясь и пыхтя, она вылезла из чашки, с упреком взглянула на волка и поспешила уползти.

– Кира! – завопил он, грозя сороке лапой.

– Привереда какой! – обиделась Кира, вспорхнула и улетела не прощаясь.

Волк глядел ей вслед.

– Ну и птица! – сказала косуля, выходя из кустов. – Никакого представления о добре! Доброе утро! – и она вежливо посторонилась, уступая дорогу гусенице. – Я знаю, ты выбираешь еду, – продолжала она. – Это очень просто – ешь травку!

– Травку? – испугался волк.

– Ну да! И полезно, и вкусно, сам увидишь. Вот погляди, какая замечательная трава вокруг тебя. Попробуй. На первый случай – давай вместе.

Косуля говорила так приветливо и серьезно, что волк постеснялся отказаться. Он неохотно слез со скамейки. Муравьи, та-

щившие в траве сосновые иголки, побросали работу и кинулись врассыпную.

– Хруп-хруп, – щипала клевер косуля.

– Ам-ам, – забивал рот волк. Проглотить траву он не мог и, вытаращив глаза, глядел на косулю.

– Что же ты? Жуй! – ласково сказала она.

Но волк замотал головой и стал отплевываться.

– Очень жаль, – вздохнула косуля, – видно, трава тебе не подходит. А это так полезно… Ну что ж, до свидания!

И она пошла обратно. А волк сидел и долго еще отплевывался. Он боялся, что горечь во рту никогда не пройдет.

За этим занятием его застало лосиное семейство.

– Мама, смотри, волк травку жует! – сказал лосенок.

– И зря! – заметил папа-лось. – Траву тебе, серый, есть ни к чему. Ведь ты грызун. Мы тебе и принесли кое-что погрызть. Сам поймешь, каково! И мы не в обиде – деревьев много, всем хватит. Угощайся! – и папа-лось положил большой кусок нежно-

желтой коры.

Волк посмотрел на кору и задрожал. Он еще от травы не пришел в себя. Но вчера он поклялся себе быть вежливым со всеми и ни за что не хотел нарушать слово.

– Жалко сразу съесть такую хорошую, – схитрил он. – Я ее до ужина поберегу, а то сейчас что-то живот побаливает.

– Кора твоя, дружок, – ответила мама-лосиха, – ешь, когда хочешь. И поправляйся. Мы тебя будем теперь навещать.

Волк проводил их до края поляны и вернулся к столу. Тут с березы к нему спустилась белка.

– Здравствуй, я пришла тебя проведать. Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, – ответил волк, с опаской глядя на нее.

– Я все видела, – сказала белка, показывая на кору. – С деревьев кожу обдирать нехорошо, они от этого болеют. Ты не станешь этого делать, правда?

– Правда! – горячо согласился волк. – И есть кору не стану!

– Ну и молодец! А я тебе пару грибов

на стол положила. Попробуй, может, понравятся. Всего тебе доброго.

Потом пришел медведь и принес малины в большом листе лопуха. Зайцы подарили ему пучок заячьей капустки, а хомяк – горстку зерен. Было еще много даров, и все угощали наперебой.

Волку пришлось поглодать какой-то прутик, отведать незрелой черемухи, но от живой лягушки он отказался наотрез.

– Чего же ты от моей лягушки отказываешься? – обиделся барсук, взял свой подарок за лапу и ушел, рассерженный.

Когда стало смеркаться, вернулась сорока Кира.

– Мир! – сказала она и положила перед волком большую блестящую пуговицу.

– Пуговицу есть не стану! – твердо сказал волк.

– Оригинально! А кто просит ее есть? Дарю как другу.

– Мне такой подарок? – растерялся волк. Ему никогда-никогда не дарили таких замечательных блестящих пуговиц, да и вообще мало что дарили.

– Спасибо тебе, Кира! Я тебе тоже

что-нибудь подарю!

– Ерунда! За подарок – никаких отдарков! Ну, спокойной ночи. – И Кира поспешно улетела.

А волк еще долго любовался мерцанием восхитительной пуговицы при лунном свете.

Глава IV

Дни сменялись днями. Волк выздоровел и остался жить при лесном лазарете. Он подружился с доктором Ерофеевым. Жил он под старым навесом из досок, когда-то давно оставленным в лесу людьми вместе со столом и лавками, врытыми в землю. Никто не помнил, чтобы здесь жили люди, и на этой поляне разместилась лесная больница. Под навесом лис травы и корешки сушил.

Вот волк и присматривал, чтобы ветер траву не перепутал, птицы не поклевали по случайности. Научился он лису помогать, и ходили они теперь вместе: он поможет и повязку сделать, и занозу вынуть, и лекарство дать. Жил он смирно, со всеми был приветлив, и скоро бояться его перестали.

Один барсук на волка сердился и вор-

чал. Переживал, что Ерофеев помощника себе нового готовил, учил, а главное, звонок ему стал доверять. Правда, барсук раньше сам Ерофееву говорил: «Уйду я из лазарета! Зимой я тебе не помощник – сплю, а теперь мне нору новую копать надо. Детишки подрастают, учить их пора тому-другому…Подыскивай мне замену, уйду!»

Вот лис и нашел. Можно теперь сколько хочешь нору рыть, а обидно.

– Ничего, – ворчал барсук, – отдохну, жиру нагуляю. А то смотреть жалко, шкура да кости! Жирный стану, сильный, красивый, тогда он пожалеет, тогда поплачет.

Кто поплачет, он не уточнял, но сам при этих словах шмыгал носом.

А волк с лисом по утренней росе ходили по лесу и в поле, собирали цветы, листья и коренья. Возвращались домой и до обеда их разбирали, снадобья готовили. Заходила к ним Антонида, приносила волку простоквашу, рассказывала новости.

Вернулись они так однажды, смотрят – сидит на скамейке кто-то, их дожидается. Забавный такой, прежде его волк не встречал.

– Здравствуй, Офеня, – приветливо сказал лис.

– Здравствуйте! А я к вам на огонек заскочил.

– На какой огонек? Где горит? – испугался волк.

– Нигде не горит. Это я для красоты прибавил.

– Для красоты? – удивился волк и подумал: ” Чего хорошего, когда горит?”

– А если бы я к вам очень спешил, – продолжал объяснять зверек, – я бы сказал: «бежал как на пожар».

– Зачем так страшно говорить?

– Тоже для красоты!

– Ну и ну, – с сомнением покачал головой волк.

– Ты Офеню слушай, он у нас ученый, – заметил Ерофеев.

Офеня с виду был зверек пожилой. Пушистая шерсть его местами повылезла, на голове проплешина протерлась. Офеня, правда, объяснял, что это он полгода спал, вот малость и попортился. Сны, мол, снятся такие интересные, что только вертишься и лапой в затылке чешешь.

Офеня – одна из диковинок нашего леса. Поселился он у нас давно, хотя зверь был пришлый, нездешний, у нас таких не водилось.

Он говорил, что, кажется, из сурков будет. А Офеней называться сам захотел. Что за странное имя? Оно странное, а разгадка проста.

Дело в том, что в детстве попал зверек в товарищи к офене Тимофею, который жил в дальнем селе.

Офеней в наших краях называли продавцов, ездивших по отдаленным деревням, торговавших лентами, сластями, галантереей и разными разностями.

«И книжками», – непременно добавит сурок Офеня. Правильно, и книжками. Сейчас офени на селе, пожалуй, не встретишь, а раньше запросто.

Товарища сурка звали Тимофеем. Как они встретились, сурок уже не помнил, но жили дружно. И мы не знаем, как развела их судьба. Вроде Тимофей в город на завод поступил, а сурок попал в наш дремучий лес.

Туго пришлось бы ему, если бы не

помогли звери. Но пропасть ему не дали, место для норы подыскали, поделились, чем могли. Так и прижился Офеня в лесу, хотя друга своего Тимофея не забыл и время от времени задумывал его разыскать.

Слыл Офеня зверем ученым.

Волк осмотрел его внимательно и даже обнюхал. Ну и смешной! Щеки надутые, шерстка разноцветная, на маленьких толстых ногах стоит столбиком. На лапах большие когти, а хвост совсем коротенький. Большеглазый Офеня тоже внимательно волка оглядывал.

– Я тебя боялся, – признался он, – а теперь не буду. Хочешь со мной дружить?

– Хочу, – сказал волк. – А ты, вообще-то, кто?

– Зверь я, милок, дикий зверь. Разве не видишь? – и Офеня почесал потертое брюшко.

Волк с трудом удержал смех.

Они быстро подружились и виделись теперь всякий день. Офеня приходил в гости к обеду и сидел до ужина. Спал он у себя в норе, закрывая ее на ночь листьями

и клочком сена. Но как-то утром Офеня, известный соня, прибежал к волку ни свет, ни заря.

– Мне приснился удивительный сон! Мне приснилось, что тебя зовут Тимофей! А у тебя ведь нет имени! Так я дарю тебе имя – Тимофей!

Тут Офеня украдкой вздохнул. Волку имя очень понравилось, и стал он с той поры называться Тимофеем.

Всем хорош Офеня, да больно учен.

– Я, – говорит, – стишки знаю. Ты стишки любишь?

– Люблю, – отвечает Тимофей.

– А ты их много слушал?

– Нет, даже совсем не слышал, но все равно люблю.

– И я люблю. Только от старости забывать и путать стал. А прежде, идем мы с Тимофеем по дороге, он меня, конечно, в лукошке несет, а потом скажет: «Отдохнем и почитаем». Сядем на обочину, он книжку достанет и мне читает стишки. Мы их очень любили, даже плакали, бывало.

– Ишь ты, – удивился Тимофей, – расскажи, Офеня, что-нибудь, может, и мы заплачем?

– Ладно, подумаю, – согласился Офеня и задумался.

– Ерофеев и Тимофей сидят у стола, корешки трут. Вдруг Офеня как закричит страшным голосом: «Мы оба нагнулись, да разом и хвать – змею!»

Волк и лис от страха на стол вспрыгнули.

– Где, – кричат, – змея, какая змея!

– Никакая не змея, а стихи поэта Некрасова, – объясняет Офеня.

Слезли они со стола, огляделись хорошенько и снова за работу. И Офеня рядом корешок грызет. Съел корешок и говорит: «Медведь попался в сеть!»

Лис так и ахнул:

– Где попался?

– Это он в басне попался. У Крылова, – объяснил Офеня и снова к корешкам потянулся. – А я еще про волка и ягненка басню знаю. Хотите, расскажу? Только она плохо кончается, – честно прибавил он.

– Если ты мне друг, не рассказывай. И вообще, забудь! – попросил волк.

– Ладно, забуду, – согласился Офеня. Но про себя решил, что нужно будет перед

сном ее себе вслух рассказать. Совсем-то забывать жалко.

– Ты, Офеня, какие-то странные слова запоминаешь, – проворчал лис. Он сердился за то, что пришлось на стол вспрыгивать.

– Я запомнил, что запоминалось. Мы с Тимофеем такие стихи любили, чтобы шерсть дыбом вставала. Самые трогательные.

– Понятно теперь, почему вы плакали. От таких стишков заплачешь.

– Конечно, заплачешь. Вот, скажем:

С своей волчихою голодной

Выходит на дорогу волк…

Мне как это Тимофей прочтет на дороге, я и заплачу в своем лукошке. Прямо весь мокрый от слез сижу…

– Хватит тебе, Офеня, – пробормотал Тимофей, – у нас тут все сытые.

– Теперь ясно, сытые! А раньше…Эх, милок, – махнул лапой Офеня, – тебя еще на свете не было, а я в люди ходил…

И Офеня совсем загрустил.

– Давай меняться! – предложил Тимофей, чтобы его развеселить.

Дело в том, что Офеня очень любил меняться. Просто дня не было, чтобы чего-нибудь

не сменять, хоть листик на листик. Менял по-разному – и ” предмет на предмет”, и дело на дело, и даже обещание на обещание. Не всегда это у него хорошо получалось, часто даже нехорошо получалось. Вот вчера, например, выменял он на шишку большого рогатого жука, а жук его покусал и сразу улетел без всяких разговоров. А Офеня его для того и менял, чтоб иметь своего домашнего жука.

Мечтой Офени было получить в обмен на что-нибудь звонок Ерофеева. Но из этого ничего не получалось, и тогда он захотел блестящую Тимофееву пуговицу, подарок Киры. Чего он только не предлагал!

Однажды вечером он пришел взволнованный, отозвал волка в сторону и прошептал:

– Даю за пуговицу бантик!

– Какой бантик? – удивился Тимофей.

– Вот этот, – Офеня разжал лапку, а в ней лежала грязная тряпочка. – Это мой красный бантик. Он у меня на шее был, когда мы с Тимофеем работали. Я его берег, вдруг, думал, еще пригодится… Бери, если хочешь! За такую вещь и пуговицы не жалко, правда?

– Правда, – подумав, ответил Тимофей и пошел к себе под навес. Вернулся он с сорокиным подарком.

– Возьми, Офеня, пуговицу. И прикрепи ее к бантику. Очень красиво получится, вот увидишь.

– Ты со мной меняешься? – обрадовался Офеня.

– Нет, не меняюсь. Я тебе дарю ее.

Офеня ахнул от радости:

– Спасибо тебе! А я за это…

– За подарок никаких отдароков! – прервал его Тимофей. Офеня, присвистывая, побежал к норке, унося сокровище.

Он так обрадовался, что даже забыл попрощаться с другом и пожелать спокойной ночи.

Глава V

Одним прекрасным и ясным летним днем, поближе к вечеру, на поляне за столом сидели Ерофеев и коза Антонида. Хозяин угощал ее чаем на липовом цвету и кустиками отборных ягод. Рядом за столом на бревнышке поместились Офеня и Тимофей, и не спеша беседовали.

– Погода стоит отменная, – рассказывала коза, – капуста выросла большущая – ростом с Офеню. А уж как цветы на окнах разрослись! Особенно одна резеда с левой стороны. Да, я забыла сказать – хозяйка моя привет тебе передавала, – небрежно прибавила она.

– Мне? – лис прямо подскочил от удивления.

– Тебе. Я про тебя рассказывала ей, она все ахала: «Какой умный лесной доктор, какой славный. Очень хочется с ним познакомиться», – Антонида нарочно говорила противным голосом, передразнивая фельдшерицу.

– И мне хочется, – обрадовался Ерофеев.

– А мне не хочется, – вздохнула коза. – Ты тогда с ней дружить будешь, а не со мною. Конечно, она доктор, с ней поговорить интересно, а я – простая малограмотная коза…

– Что ты, Антонида, я никогда друзей не бросал, – обиделся лис. – Если не хочешь – я не стану с ней знакомиться…

– Ладно, я подумаю, – ответила коза,

дожевывая последний кустик. – А теперь мне домой пора, солнце садится.

И правда, теплые лучи уже не всюду пробивались сквозь густую листву. На полянах солнечный свет еще разливался, а в зарослях на темной траве редкие лучи расплывались маленькими желтыми блинами. У лесных малышей была издавна заведена игра – собирать эти блинчики в листы подорожника. Вот и сейчас рядом невдалеке несколько зайчат, жабенок и двое ежат затеяли игру. Жабенок не мог сдвинуть с места листа лопуха и поэтому просто напрыгивал на солнечные пятна и старательно сгребал свет перепончатыми лапками. Ничего ни у кого не получалось, а сбор очень быстро превратился в общее веселье, кувырки, прыжки, пятнашки и прятки. Так начинался обычно каждый теплый летний вечер в лесу.

Офеня и Тимофей, сидя на бревнышке, наблюдали за играми малышей.

– Дети, они без кучи-малы не могут, – рассудительно замечал Офеня.

– Сейчас шишек себе набьют, а компрессы делать потом боятся, я их знаю.

А этот жабенок вроде незнакомый? – солидно отвечал Тимофей.

– Здешний. У ручья рядом три семейства живут. Баловник.

Солнечных блинков становилось все меньше, лучи исчезали, солнце ложилось спать далеко за голубой чертой дальних лесов. Мамы выкликали имена детей, звали их умыться, поужинать и спать.

По розовому небу летали две сороки.

– Первая, чур, твоя, а вторая – моя, – быстро сказал Офеня.

– Согласен, – ответил Тимофей.

– Давай менять сороку на сороку.

– Как это? – удивился волк.

– Первая сорока будет моя, а вторая – твоя!

– Пожалуйста, мне не жалко, – согласился Тимофей.

Первая сорока низко пролетела мимо них, а вторая села на березу. Это была Кира.

– Всем привет, – сказала она. – Я в деревне была. Антонида, поторапливайся домой, а то хозяйка ходит, тебя ищет. И хворостинку взяла зачем-то. Как здоровье Тимофея? Офеня, расскажи веселый стишок!

– Я веселые помнил, да только забыл, – признался Офеня.

– Зря, – продолжала Кира. Да, я еще Дашу видела. Живет она теперь у бабушки, со двора ни шагу. Только кот при ней. Сидит целыми днями у дома. Грустно ей, Тимофей…

Волк вздохнул и стал пристально смотреть на небо, как будто там началось что-то особенное. Офеня и Кира тоже посмотрели вверх, но ничего особенного не заметили.

Солнце уже закатилось, и в зеленоватой глубине вечернего воздуха проступили первые прозрачные звезды. Антонида стала прощаться, спеша домой. Ерофеев пошел провожать ее до окраины леса. Кира полетела с ними, перепархивая с куста на куст. А Тимофей и Офеня остались на поляне вдвоем.

– Давай напоследок еще поменяемся? – предложил Офеня.

– Чем же? Мы с тобой сегодня все уже обменяли. Эта береза твоя, а вон та– моя… Даже хвостами мы понарошке обменялись. Справа муравейник твой, слева – мой.

– А теперь давай советами.

– Ладно. Вот мой совет. Время вечернее. Роса выпала, лапы можно простудить. Давай прощаться, пора ужинать и спать ложиться. А завтра с утра приходи, я тебя простоквашей угощу.

– Спасибо. А вот мой совет – навестил бы ты Дашу и помирился бы с ней.

– Что ты выдумываешь? Что я ей скажу?

– Скажешь: «Здравствуйте, я тот самый злой волк, но я теперь не злой, а добрый волк Тимофей, друг Офени. Извините меня, Даша, за грубость!» Она тебя и простит.

– Я уже об этом думал. Но она не захочет мириться.

– Захочет, захочет. Она девчонка добрая. Хочешь, вместе завтра пойдем? Прямо с утра.

– Не знаю…

– А ты подумай! А сейчас спокойной ночи, я пошел домой!

– Спокойной ночи, Офеня, – пожелал Тимофей.

Офеня пошел к дому, а Тимофей еще долго сидел ан бревнышке. Он глядел в небо, полное звезд, на луну с темными пятнами и еще заметными прожилками, похожую на

пчелиный сот, полный негустого, ясного меда, и думал. Он думал: «Пора спать, а уходить не хочется, очень сейчас небо красивое, а из-под навеса его не видно будет». И немного поразмыслив, стал собирать светлячков, которые мерцали в траве, под кустами и на листьях. Собрав их в лист лопуха, он отнес лист под свой навес. Потом пожевал смолку дикой вишни, и когда она стала мягкой, как тянучка, сделал маленькую луну. Он повесил свою смолистую луну у входа, и под навесом стало словно красивее. Светляки расползлись в разные стороны и светили, как россыпи зеленых звездочек. А маленькая луна, облитая сиянием большой, напоминала ягоду желтой малины. Стоял запах сухих трав.

«Хорошее у меня вышло небо, почти как настоящее…» – подумал волк, устраиваясь на своей подстилке, посмотрел еще немножко и скоро заснул.

Глава VI

Рано утром, когда солнце еще только начало нагревать землю, барсук отправился рыть новую нору. В последнее время он что-

то разленился и теперь потягивался, позевывал, так что барсучиха заворчала: «Небось, в больницу бежал чуть свет, а семье нору вырыть ленишься!»

Похорошел барсук, растолстел, шерсть залоснилась, даже кости вроде больше стали. Не надо ему бегать по лесу к больным, а хозяйство барсучиха ведет, ему теперь только нору и рыть. А это дело приятное, опять же себе роешь, а не разным посторонним. И все-таки скучно.

На днях видел, как Тимофей с Ерофеевым шли. Тимофей звонок на груди повесил, трезвонил. Эх, серость, кто же так звонит!

– Вот увидишь, – сказал барсук жене, – этот волк кого-нибудь слопает!

– Типун тебе на язык, – отмахнулась барсучиха, – ступай дело делать!

– Съест, съест, – повторил он.

– Папочка, а вдруг тебя? – спросил самый маленький из малышей.

– Не бойтесь, дети! Тимофей хороший, – успокоила их мать.

– Меня? Ах, негодник! Марш в угол, а то за хвост отдеру! – и возмущенный барсук выбежал из норы.

Но утро было такое замечательное, что он сразу успокоился.

Осмотрелся вокруг. Глядь, Офеня бежит. Мокрый, лапы грязные. Видать, копал уже что-то.

– Привет, Офеня! Ты чего вырыл?

– Здравствуй! Пуговицу, которую мне Тимофей подарил.

– Посиди со мной немножко! – попросил барсук.

– Не могу, к Тимофею спешу!

– Ну хоть скажи мне быстренько какой-нибудь стих! Про волка и ягненка, например.

– Тоже не могу, – грустно ответил Офеня.

– Неужто забыл?

– Нет, зачем? Я вчера вечером его как раз для себя повторил.

– Офеня, да что ты? – удивился барсук. – Повтори для меня.

– Нет, вздохнул Офеня, – я Тимофею обещал его не рассказывать.

– Все у тебя Тимофей, да Тимофей! – рассердился барсук. – Ты небось и пуговицу ему несешь?

– Ага, ему! Он сегодня с Дашей ми-

риться пойдет, и отнесет ей в подарок эту пуговицу.

– Да он же ее съест! Ему не пуговица, а намордник нужен!

– А у тебя есть намордник? – заинтересовался Офеня. – Если ты мне дашь свой намордник, то я…

– Мне намордник ни к чему, – обиделся барсук.

– Жаль, а я думал, что у тебя есть…Ты, извини, я должен спешить!

И Офеня побежал дальше. А барсук остался в глубоком раздумье.

«Надо спасать Дашу, – думал он. – Но как? Вдруг он ее съест! Может, нору рыть спокойно? Нет, этого дела нельзя оставлять без присмотра! Буду-ка я тайно следить за Тимофеем, а если что, помешаю ему!»

Смешной барсук, он серьезно был уверен, что волк Тимофей коварный зверь. Ведь он был огорчен тем, что раздружился с лисом и ушел из больницы, сам был виноват.

И, конечно, теперь ему ужасно хотелось втайне, чтобы волк оказался злым и нехорошим, а Ерофеев пожалел о незаменимом барсуке.

И немного поразмыслив, он осторожно пошел к лесной больнице.

Офеня застал друзей за завтраком.

– Здравствуйте! Ну как, Тимофей, пойдешь к Даше сегодня?

– Собирается, – ответил лис. – Садись с нами завтракать, Офеня!

– Ну, разве что за компанию, а вообще-то я поел. Да, я подарок принес для Даши– пуговицу блестящую. Ведь девочки очень любят пуговицы.

И Офеня положил подарок на стол. Пуговица засверкала как солнце.

– А не жалко тебе? – спросил Ерофеев.

– Ни капельки! – соврал Офеня, искоса поглядывая на свое яркое сокровище. А барсук сидел в это время неподалеку в кустах, все видел и слушал.

После завтрака Тимофей сказал, вздохнув: «Ну, что ж, пора идти!». И опять вздохнул.

– Тимофей, а можно я тоже пойду? Я спрячусь где-нибудь, мешать не стану! А мо-

жет, я помогу как советом. Все-таки людей ан веку повидал!

– Хорошо, Офеня, пойдем вдвоем! – согласился волк.

– «Втроем!»– поправил его про себя барсук.

Попрощались друзья с Ерофеевым и пошли по краю леса к хутору, где у бабушки жила теперь Даша. А барсук поодаль крался.

Скоро они добрались до огорода и луга, обнесенного изгородью. На лугу стоял красивый бабушкин дом, а от калитки к нему вела посыпанная песком дорожка. Дом был веселый, с голубыми ставнями и крыльцом, скамеечкой у завалинки, с метелкой антенны на крыше. Перед домом посажены были мальвы, георгины, ночная красавица и другие замечательные цветы, названия которых Офеня не знал. За изгородью росли кусты малины.

Еще издали друзья заметили, что в доме у окошка сидит кто-то в красной косыночке и глядит на улицу. Это была Даша.

– Ну, ступай, а я в кустах притаюсь, – сказал Офеня и свернул с тропинки.

«И я», – прибавил про себя барсук, осторожно проползая по высокой траве.

Тимофей грустно посмотрел на Офеню, вздохнул и подошел к калитке.

– Можно? – спросил он громко.

– Нельзя, – ответила Даша и быстро захлопнула окно. Форточку, однако, оставила открытой.

– Иди, иди, – зашипел Офеня у волка за спиной.

– Я все-таки зайду, – подумав, сказал волк.

– Ну, заходи, – согласилась девочка. – Тебе чего? Если ты меня съесть хочешь, то этого нельзя, потому что я в запертом доме сижу. Бабушка ушла, а меня закрыла и ружье мне оставила. Хочешь, покажу? – на ходу придумала Даша.

– Не надо! – испугался Тимофей, – зачем ты на меня нападаешь? Ты меня еще не узнала!

-Узнала, узнала! Я думала, что ты еще болеешь, – сказала Даша.

– Нет, я быстро в больнице поправился.

– А разве в лесу есть больница?

– Конечно! И я теперь там живу.

– Ты доктор теперь, что ли?

– Нет, я помощник, доктор у нас лис.

– Лис? Вот смешно! Ну, ладно уж, подойди поближе! Но видишь, я у окна за стеклом сижу, а стекла бить нельзя, понимаешь? А ружье рядом стоит.

– Я никогда ни одного стекла не разбил, – обиделся волк.

– Не разбил, так не разбил. А сейчас ты зачем пришел?

– Мириться!

– Вот еще – мириться. Меня из-за тебя на улицу не выпускают почти, сижу дома. Эх, ты, волки-елки!

– Я прошу прощения, Даша, – начал Тимофей, как научил его Ерофеев; вдруг добавил, как советовал Офеня: – Ты думаешь, что я тот волк, а я уже не тот волк, а Тимофей, друг Офени.

За кустами кто-то завозился, видимо, очень довольный.

– Какого Офени? – удивилась Даша.

– Офеня – мой друг, ученый зверь, родом сурок. Очень умный и хороший, хотя маленький. То есть он большой, а ростом маленький, – принялся рассказывать Тимофей.

А Офеня в это время сидел в кустах и раздувался от гордости. Он не заметил, как

на изгороди над его головой появился большой серый бабушкин кот. Кот этот был не простой, а сибирский. Он услышал какую-то возню, посмотрел вниз и увидел маленького сурка, притаившегося в кустах. Кот распушил шерсть, выгнул спину и зашипел. Тут и Офеня заметил сердитого зверя у себя над головой.

– Киса, киса, ты меня не трогай, я свой, – забормотал Офеня.

– Кому это ты свой и почему не трогать? – строго спросил кот.

– Ты хороший котик, ты ученый котик…Как это? ” И днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом”. Или по степи, не помню уже…

– Я не собака какая-нибудь, по цепи ходить, – проворчал кот, но трогать его не стал, а только презрительно фыркнул и пошел дальше. Через несколько минут он опять почуял чужой запах. В крапиве лежал барсук. Он притаился у самой изгороди, чтобы видеть волка.

– А ты кто? Тоже стихи сочиняешь? – удивился кот.

– Нет, я разведчик, – таинственно

прошептал барсук.

«Э, да их тут целая шайка», – подумал кот, когда увидел у самых окон волка. Он сразу понял, что хозяйке угрожает опасность и решил спрятаться в цветах, чтобы в нужный момент напасть на разбойника. «В нос вцеплюсь», – подумал бесстрашный кот, оглядывая волка.

А Тимофей ничего этого не замечал, рассказывая девочке про Офеню. «Вот что мы тебе дарим», – закончил он и протянул пуговицу, которую держал в лапе.

– Ой, – удивилась Даша, – пуговица от моего сарафана! А я ее потеряла в лесу. Спасибо вам!

– Пожалуйста, – Весело сказал сурок, вылезая из кустов.

– Офеня, Офеня! Я сразу узнала! – захлопала в ладоши Даша.

– Верно! А откуда ты меня знаешь? – сказал хитрый сурок. – Я проходил сейчас мимо, слышу, Тимофей с кем-то разговаривает, вот я и заглянул сюда.

– И очень хорошо! А ты здесь часто гуляешь?

– Часто. Обычно вот по этой дорожке, –

без запинки ответил Офеня.

– Врет! Я по этой дорожке каждый день хожу, а его не встречал, – хотел вмешаться кот, но передумал.

– И бабушкин кот там все время бегает. Давайте вместе гулять будем! – предложила Даша.

– Давайте. И кот пускай, не жалко, – согласился сурок.

”А этот малый вроде ничего”, – подумал кот.

– И Тимофея тоже пригласим?

– Ну, уж не знаю, – покачала головой Даша, с сомнением глядя на волка. А волк от смущения отвернулся и уставился в сторону, прямо туда, где прятался барсук. Тот затаил дыхание.

– Поиграйте как-нибудь! Хотите, в куличики. Мне бабушка новые формы подарила, в песке лежат. Вы играйте, а я из окна погляжу. Мне выходить не велели, – вздохнула девочка.

– Конечно, хотим, – сразу согласился Офеня, а сам Тимофея подталкивает – давай, мол, а то девочке грустно одной сидеть, пусть посмотрит.

Подошли они к куче песку, поглядели сначала на формочки, а потом друг на друга. Легко сказать – играйте! Тимофей вовсе не знает, что это за куличики такие, а Офеня начисто забыл.

– Ну что же вы? Или игрушки не нравятся? – спрашивает Даша.

– Нравятся, да мы не знаем, как играть.

– Эх вы! Я сейчас покажу! – сказала Даша, слезла с подоконника и не успели друзья оглянуться, как она открыла дверь и выбежала во двор. Кот чуть в обморок не упал от страха за хозяйку. Он зажмурился, а когда открыл глаза снова, увидел, что Даша учит Тимофея и Офеню набирать совком песок. Тогда кот замурлыкал и вышел из кустов.

– Здравствуйте, – сказал он, – можно я с вами посижу? – и устроился поближе к девочке.

– Давайте город строить с тропками и норками! – предложил он.

– Что это за город с тропками и норками?

– Самый настоящий, мышиный, – и кот

пустился объяснять.

А барсук подкрался ближе и ближе. Ему тоже интересно было узнать, что это за город. Дополз он до цветника, и глядит.

– А какие дома у мышей? – спрашивает Даша.

– У них не дома, а двухэтажные норки, вот такие, – отвечает кот.

– И не такие, и не такие! – не выдержал барсук и высунулся из цветов.

– Ой, а это кто такой? – удивилась Даша.

Кот заворчал, выпустил когти и надул щеки, чтобы страшнее показаться.

– Это я, барсук! – сказал зверек, растеряно глядя на кота.

– Барсук он! – подтвердил волк.

– А что ты здесь лазаешь? – удивился Офеня.

– Хочу и лазаю! Кусты не твои, а общие, – обиделся барсук.

– Ладно, не будем ссориться. Если хочешь, иди играть! – сказала девочка.

Барсук обрадовался, но виду не подал. Сел возле песчаной кучи и стал на всех обиженно смотреть. Но долго дуться он не любил и поэтому скоро сказал:

– Все рыть да рыть. Надоело. Может, в прятки сыграем?

– Давайте, – обрадовался Тимофей, – в прятки интереснее.

Посчитались они, и досталось коту водить. Он залез под скамейку и зажмурился, а все попрятались кто куда. Да коту их легко найти, он все прятальные места и тайники у дома наперечет знал.

Вторым Офеня водил. Искал он, искал, никого не нашел. А кого и нашел бы, так не угнаться, вон они все как быстро бегают и прыгают. И еще раз ему пришлось искать, и еще. Запыхался он, чуть не плачет.

– Я, – говорит, – не такой уж молодой, и ноги у меня короче, чем у всех! Не могу больше, давайте отдохнем!

– Не будем больше прятаться, – пожалела его Даша, – давайте просто посидим, я вам книжку хорошую почитаю!

– Давайте, – подхватили звери.

– Давно я книжек не читал, – солидно добавил барсук, – послушаем, что пишут.

Сели они на скамеечку, а Даша книжку принесла.

– Это моя любимая про крокодила Гену.

– А кто такой крокодил? – спросил Тимофей.

– Крокодил – это зверь вроде ящерицы, только на спине у него зубья, кожа из брони, зубы в три ряда, он огромный, кусачий, в теплой воде живет. Я его по телевизору видел, – объяснил кот.

– Я про него слушать боюсь! – сказал барсук.

– Не бойся, Гена не кусачий, а очень хороший. Вот послушайте, – и Даша стала читать про Гену и его друзей.

Смешная книга, звери хохочут, чуть со скамейки не падают. «Дальше читай», – просят. Прочла им девочка всю книжку до конца.

Отсмеялись все и успокоились. Тимофей посмотрел на Офеню и удивился. Не смеется Офеня, а наоборот, серьезный такой стоит перед окном, в стекле свое отражение рассматривает и лапами уши оттопыривает.

– Офеня, а тебе книжка не понравилась?

– Нет, понравилась, – грустно сказал Офеня. – Мне жизнь моя не понравилась. Поздно я узнал, кто я такой.

– А кто ты такой? – поинтересовался кот.

– Я Чебурашка! – гордо ответил Офеня.

Все ужасно удивились.

– Что вы удивляетесь? Все сходится! Я ведь тоже зверь загадочный, нездешний. Того Чебурашку в ящике привезли, а меня в корзинке принесли. Я, кажется, и Африку вспоминаю!

– А ведь ты мне говорил, что ты вроде сурок! – сказал Тимофей.

– Говорил, говорил! Ничего я такого не говорил, – рассердился Офеня.

Даша и кот внимательно его разглядывали.

– Вроде не похож, – сомневается кот.

– Кажется, похож, – сомневается Даша.

А барсук просто глаза на него таращит, будто впервые видит. А потом вдруг спрашивает:

– Даша, а у тебя в книжках нет картинки про сурка?

Офеня даже закричал:

– Заладил – сурок да сурок! Говорю вам, что я Чебурашка!

– Кажется, у меня есть открытка, на которой сурок нарисован. Я посмотрю, – и девочка пошла в дом. А Офеня отошел в сто-

100

рону и на друзей не смотрит.

– Нашла сурка, нашла! – закричала Даша из комнаты. Офеня даже зафыркал от досады. Вынесла она открытку, и все ахнули. Нарисован на ней Офеня. Только может, он на картинке чуть поглаже и потолще. Стоит он возле норки, в лапе колос держит. Красавец!

– Кто это тебя так здорово нарисовал? – спросил барсук с завистью.

– Да один знакомый, – небрежно ответил Офеня. А сам с открытки глаз не сводит.

– По-моему, сурком быть ничуть не хуже, чем Чебурашкой! – заметила Даша и протянула Офене открытку. И с тех пор до нынешнего дня портрет этот стоит в норке сурка на самом видном месте.

За разговорами незаметно подошло время обеда. Даша поставила на садовый стол кастрюлю супа, молоко, хлеб и пироги. Разлила суп по мискам и пригласила гостей к обеду. Кот и волк принялись за молоко с пирогами, Офеня хлеб уплетал, он уж давно хлеба не пробовал. А барсук решил быть вежливым, и чтобы Дашино угощение не пропадало, съесть суп из всех мисочек.

101

А в то время, когда они обедали, вернулась Дашина бабушка. Открыла она калитку, поглядела на дом и тихо села на дорожку от испуга.

И впрямь испугаешься – сидят за содовым столом на скамейках огромные звери (бабушка от страха своего кота тоже не признала) и что-то жуют. А где же, спрошу я вас, внучка Даша?

– Ой! – тихо сказала бабушка.

– Ой! – громко сказал волк, увидав ее, и вскочил со скамейки.

И тут старушка, решив, что на нее нападает свирепый волк, сразу упала в обморок.

Вслед за Тимофеем к ней бросилась Даша и все остальные.

– Даша, неси воды! Барсук, беги за Ерофеевым! Офеня, дай книжку! – распорядился Тимофей. И пока Даша поспешила за водой, он взял у сурка книгу про Чебурашку и принялся махать ею перед бабушкиным лицом.

Приоткрыла она немножко глаза и видит – рядом стоит волк и машет книжкой у

102

нее перед носом. А сбоку какой-то толстенький, рыженький, посвистывает.

– Ой, беда мне, старушке! – прошептала бабушка и опять глаза закрыла. Тут на нее вдруг холодная вода полилась. Вздрогнула бабушка, посмотрела – это ее внучка Даша из чайника поливает.

– Даша, ты здесь? – изумилась бабушка.

– Конечно, здесь, а где же еще? Ты не пугайся, бабушка, это все мои друзья!

– Друзья? – бабушка так рассердилась, что даже на ноги сразу вскочила. – Хороши друзья! Этот серый зубастый тебе друг!

– Это Тимофей, очень славный волк!

– Замечательно! И этот здоровый хомяк тоже друг!

– Я не хомяк, а сурок! У меня даже документ есть, – возразил Офеня и показал бабушке открытку.

– Извините! – сердито сказал бабушка. – Что же я раньше их не видела! А ты тоже хорош, – обратилась она к коту, – даром молоко пьешь! Надо было ко мне побежать и все рассказать!

Кот ничего не ответил и спрятался за Дашу.

103

– Ну ладно, я все отцу расскажу! А теперь пусть они уходят, ко мне доктор прийти должен.

– Он уже идет! – закричали из-за кустов и все услышали звонок.

– Вот Нюра-фельдшерица – легка на помине! Да как быстро! На велосипеде приехала, – всполошилась бабушка и сделала приветливое лицо. Но тут же присела на скамейку и снова простонала: – Беда мне совсем! С ума схожу, везде звери мерещатся!

И было чему удивляться. На дорожке показался барсук, он весело звонил, с гордостью поглядывая на волка. За ним – большой лис с сумкой.

– Вы больная? – спросил лис.

– Нет! – твердо ответила бабушка.

– Да, да, – вмешался Офеня, – она.

– Сам вы больной. А он совсем не доктор!

– Это лесной врач, бабушка, – робко сказала Даша.

– А вот и нет. Я фельдшерицу ждала, а это вовсе лиса. Вон хвост рыжий.

– Не лиса, а лис, – сердито поправил Ерофеев.

104

– Это все равно. Таких врачей не бывает!

Лис совсем огорчился.

– Бывает, бывает, бабушка! Что у тебя болит? – снова вступилась Даша.

– Ну, голова, например. И сердце сильно бьется.

– Понятно. Вот вам валерьянка, – сказал Ерофеев.

– Валерьянка? Ну-ка, Даша, подай мне ее! А если ты доктор, скажи, почему у меня ноги ломит? – спросила бабушка и хитро посмотрела на лиса.

– Ревматизм, наверное. Небось, перед дождем болит? Или когда погода меняется?

– Ох, милый, всегда ломит. Да ты садись на скамейку. Как тебя звать-то?

– Ерофеев, – ответил он, садясь рядом с бабушкой.

Только старушка собралась рассказать про все свои болезни, как снова послышался звонок, и на дорожку выехала на велосипеде фельдшерица. На багажнике у нее был чемоданчик с красным крестом. Фельдшерица поставила велосипед у калитки и направилась к дому.

105

– Нюра, а у меня уже есть доктор! – весело закричала бабушка.

– Ерофеев! – спокойно представился лис снова, но Тимофей видел, что он немного смутился.

– Здравствуйте все! А я вас, кажется, знаю! – приветливо улыбнулась румяная фельдшерица. – Я уже столько про вас слышала, особенно про лесного врача.

– Нюра, а он вправду доктор?

– Ну конечно! – ответила фельдшерица, и Ерофеев довольно хмыкнул. А барсук чуть не лопнул от гордости, словно это он был доктором.

– Чудеса! Ладно, доктора, я совсем здорова стала с перепугу. Спасибо вам. А теперь приглашай, Даша, гостей в дом. Пойдемте чей с вареньем пить! И вы, компания, тоже! – рассмеялась бабушка.

– Из самовара? – спросил Офеня строго.

– Из самовара. Электрического, – подтвердила бабушка, пропуская в сени Нюру и Ерофеева. За ними поспешили остальные. И только кот по привычке прыгнул в комнату через форточку.

Один барсук припоздал – он обнюхал велосипед, потрогал педали и подергал звонок.

106

– Хороша машина, да велика! – решил он и отправился вслед за остальными.

Заключение

Через три дня фельдшерица Нюра решила позвать друзей в гости. Она пригласила Ерофеева, и Тимофея, и Офеню, и барсука, и, конечно, Дашу с бабушкой.

А поутру она встала рано-рано и пошла к лесу, как заметила любопытная коза Антонида. Но коза была заперта еще в сарае и поэтому не могла побежать за хозяйкой.

А Нюра шла по мокрой траве, ставшей от росы в редком тумане белесой. У подлеска туман становился гуще. Нюра огляделась и заметила, что невдалеке среди молочной сырой зелени светится серебристо-черный мех.

– Опаздываете, – сказал Ерофеев издали, – роса скоро спадет, а эту траву по росе собирать надо.

– Извините! – ответила Нюра, – зато я лимон вам принесла.

– Лимон? – обрадовался лис.

– Да. Если горло болит, надо пожевать

107

дольку. Возьмите, пожалуйста!

И они пошли по полю, а лис указывал и рассказывал про полезные травы. Нюра вернулась в дом, неся большой пучок полевой зелени.

– Ишь ты, – удивилась Антонида, – такие цветы на окне растут, а ей все мало.

Но Нюре ничего не сказала.

В полдень собрались гости. На столе поставлены были пироги, кипел самовар, лежали красивые конфеты в обертках.

Шел неспешный разговор.

Бабушка беседовала с Тимофеем. Рядом Даша кормила конфетами барсука. Барсук одну конфету съел, а две за щеку положил, про запас.

На Офене шерстка блестела, а на шее была повязана красная новая ленточка с пришитой к ней Дашиной пуговицей.

Нюра показывала Ерофееву какую-то книжку с рисунками.

– Антонида, а ты что же не заходишь? – позвал Офеня козу со двора.

– Да она у окна побудет, – сказала Нюра.

Антонида сначала обиделась, а потом просунула голову в окошко и стала

108

наблюдать, как лис беседует с хозяйкой.

– Конечно, новые средства хороши, однако…– говорил Ерофеев.

Что «однако» Офеня не дослушал.

– А когда подарки будут? – громким шепотом спросил он у Даши.

– Ах, я бестолковая! спохватилась Нюра, – сейчас принесу!

Она достала сверток, а в нем – замечательные подарки для всех друзей! Ерофеев получил холщовую синюю сумку с красным крестом, чтобы носить в ней лекарства. Офеня – детскую книжку с множеством картинок. Барсук – платок на шею. А Тимофею достался самый лучший подарок – настоящая подзорная труба, чтобы разглядывать звезды.

– Дай, дай мне посмотреть в трубу! – попросил Офеня.

Он направил трубу в сторону окна, зажмурил один глаз и поглядел в нее.

– Ой-ой-ой! – Закричал сурок, и все обернулись к окну.

Там, среди голых цветочных горшков, где осталась земля с огрызками стеблей, торчала голова Антониды. В бороде у нее

109

застрял цветок резеды, а глаза сверкали грозно и весело.

– Хоть режьте меня, хоть ешьте меня, а цветы я сгрызла! Не выдержала, – отчетливо сказала Антонида.

– Ужас! Глупая коза! Ну что мне с ней делать? – сердито закричала Нюра. Все печально молчали.

– Что теперь делать, Нюра? Уж прости ее на первый раз. А я тебе своих геранек дам, у меня их много, – сказала бабушка.

– Простите ее! – попросили все.

Нюра еще раз строго взглянула на козу и вдруг рассмеялась.

– Ладно уж, – сказала она, – будем считать, что Антонида тоже получила подарок– эти несчастные цветы. Но чтобы в последний раз!

И Антонида твердо пообещала исправиться.

* * *

Вот и конец всей истории. Если вы приедете в нашу деревню и вам повезет, то на дворе у Нюры или возле Дашиного дома вы встретите и Офеню, и большую семью барсука,

110

и ученого лиса. И, конечно, доброго и вежливого волка Тимофея.

Хотя он теперь часто занят каким-то важным и таинственным делом. С тех пор, как появилась у него подзорная труба, а потом и карта звездного неба, он решил изучать астрономию. А Дашу просит научить его арифметике. И каждый день начинает с зарядки.

Но о том, что задумал волк Тимофей, я, может быть, расскажу вам в следующий раз.

111

Главным источником существования очень бедного Хутынского монастыря были хорошие пастбища, пожертвованные обители соседним барином. Земли тогда у всех было вдоволь, и иноки долго придумывали, что предпринять им относительно этого достояния, чтобы извлечь наилучшую пользу, и порешили завести овец. Шерсть с них давала все нужное обители: и одежду братии, и доход от продажи излишка, но вот в соседнем лесу появился медведь и стал жестоко обижать бедных иноков, похищая овец. Не смея сами предпринять ничего, послушники-пастухи не раз докладывали о чинимых медведем обидах настоятелю; но старец-настоятель почему-то медлил с каким-либо решением насчет обидчика, говоря, что и медведю надо тоже есть. А у последнего от безнаказанности разрасталась алчность, так что на опушке леса стали уже находить овец не только не съеденных, но почти и нетронутых, а лишь растерзанных. Снова доложили настоятелю.

«Э, это уж озорство. Ради потехи губить не позволю», – проговорил старец и, взяв свой посох, пошел один в лес.

112

На следующий день изумленная братия увидела своего настоятеля идущим из леса в монастырь в сопровождении огромного упитанного медведя. Старец вошел в свою келью, а медведь лег у крыльца.

«Отче, что же делать с медведем?» – спрашивали келейники настоятеля, – он лежит у крыльца и никуда не отходит».

«Не трогайте его, пусть лежит. Мы завтра пойдем с ним в Москву, на суд к Патриарху», – отвечал настоятель.

И на следующий день настоятель действительно отправился ”пеш” в Москву, а за ним покорно поплелся и монашеский обидчик – медведь. Пришлось, конечно, этим странным путникам проходить и через многие села и деревни, и везде народ с удивлением смотрел на такое странное явление.

Тогда еще водили по деревням медведей ради потехи, но те бывали на цепи, с продернутым кольцом в носу, и заморенные, а этот шел свободно, и такой огромный. «И то дивно, – повествовалось в статье, – что люди страшились медведя крепко и даже отказывали настоятелю в ночлеге, так как он, боясь, чтобы на улице не убил кто-нибудь

113

медведя, просил и его впустить куда-нибудь; а животные относились к странному зверю совершенно спокойно. Собаки даже близко подбегали к нему и обнюхивали его, а пасшийся на пути в поле скот лишь подымал голову и как бы с любопытством смотрел на диковинное шествие, а затем снова спокойно принимался щипать траву».

Так и добрел Хутынский настоятель со своим обидчиком в Москву на патриаршее подворье. Он вошел в покои патриарха, прося доложить о себе, а медведь остался у ворот.

Патриарх принял Хутынского настоятеля.

«Я к тебе, святейший отец, пришел с жалобой на нашего обидчика, – принимая благословения патриарха, проговорил последний: – В соседнем с нашей обителью лесу поселился медведь и ведет себя непотребно – похищает наших овец больше, чем съесть может, стало быть, просто ради своей звериной страсти потешается над кроткою Божию тварью. Этого я стерпеть не смог; я привел его к твоему святейшеству на суд».

114

«Кого привел?» – недоумевая, спросил патриарх.

«Да нашего обидчика, Владыко».

«Где же он?»

«У ворот дожидается твоего суда. Внуши ему, святейший, что такое поведение зазорно для создания Божия».

«Брат, зачем ты трудился вести его ко мне, если он и так повинуется тебе, что пришел с тобою в Москву, – сказал патриарх. – Запрети ему сам».

«О нет, святейший отец. Что же я такое? Нет, запрети ему сам, своим святительским словом, не чинить больше обиды неповинной твари. Скажи ему, что озорничать грешно и непотребно».

Патриарх вышел на крыльцо, а Хутынский настоятель пошел к воротам и через минуту вернулся во двор, сопровождаемый своим же косматым обидчиком.

«Вот, святейший отец, наш обидчик, рассуди нас твоим святительским судом”» – указывая патриарху на огромного медведя, стоявшего смиренно понурив голову, проговорил настоятель.

Подивился Патриарх такой покорности

115

зверя и, обращаясь к нему, как к разумной твари, сказал: «Хутынский настоятель приносит жалобу на твое зазорное поведение: ты обижаешь бедную обитель, похищая их достояние и позволяешь себе озорство, непристойное никакому созданию Божию. Отныне чтобы ты не смел трогать монастырских овец, Господь силен и без этого всегда пропитать тебя».

Суд кончился. Настоятель поклонился в ноги Патриарху и повернулся домой, и за ним покорно поплелся медведь.

С того времени он никогда уже не тронул монастырских овец, и в случае недостатка в еде смиренно являлся в ту же обитель, прося пропитание, в котором братия и не отказывала ему.

«Еже видехом, сие поведаем вам не в премудрости слова». Таким текстом заканчивалась статья, а под ней мелким шрифтом, в скобках, значилось: «Из летописи Хутынского монастыря».

116

Отзывы на сказку

«Даша и волк», автор Е. Игнатова.

Федоровой Ани, 3-г класс

Мне очень понравилась сказка Даша и волк. Волк был невежа и грубиян, а потом исправился. Сурок Офеня очень смешной. Когда он менял бантик на пуговицу бантик был грязный, а пуговица сияла. И наверное пуговка на этом банте была бы драгоценностью. Когда к Ерафею приходила коза Антонина и говорила название лекарства лис делал вид что ему все понятна, а на самом деле он таких слов даже неслыхал. Когда болел Тимофей звери приносили ему подарки. Каждая зверюшка питается по-разному и конечно волку не понравилось жевать траву и есть лягушек. То что звери приносят подарки это значит что они хорошие товарищи и заботятся о волке.

Смирнова Ольга, 3-г

Мне эта книга понравилась. Очень весело написано. Главные герои: волк, лиса и Даша. Волк исправился и стал вежливый

117

это очень хорошо. После смешных приключений весело и приятно. Мне нравятся добрые звери, лесная больница. Волк, лиса, Даша, еж, коза и все звери друзья и они помогут друг другу. Очень интересны подарки зверей. У каждого свои вкусы. Например: у сороки – гусеница, у лосей – кора, у белки – грибы, у козы цветы. Лягушки даже принесли. Много еще смешных эпизодов, всех не перечислить! Я хочу прочитать эту книгу всю. Будет время я обязательно прочитаю.

Денисовой Виктории, 3-г

Мне понравилось то – что волк в конце стал добрым. Он подружился с Дашей. Даша собирала ягоды, а волк ловил мышонка. Волк вылез из куста и Даша увидела его и завизжала. Она кинула в него банкой с ягодами и очень сильно завизжала. Волк испугался и залез на дерево. Но он никогда не лазил по деревьям и свалился. Лесной доктор вылечил волка. И волк стал добрым.

Перцев Роман, 3-г

Мне понравился серый волк тем что он

118

то со всеми сорится то подружится опять. Офеня мне понравился тем что когда они подружились то меняли что-нибудь да на что-нибудь. Даже Офеня и Тимофей поменяли пуговицу на тряпочку. В Даше мне понравилась ее смышленность и смелость.

Рывкин Кирилл, 3-г

Сказка «Даша и Волк» мне понравилась тем, что она веселая. У одной героини сказки Даши проявился расширенные умственные способности. У волка Тимофея появилась сначала глупость, а потом вежливость и доброта. У лиса Ерофеева проявилась заинтересованность. У сурка Офени проявились: свойство к обмену и острый ум.

Розов Дима, 3-г

Мне этот рассказ очень понравился. Он очень смешной особенно в начале рассказа. Мне понравился Офеня и сорока Кира. Особенно когда Кира бросила волку в молоко зеленую гусеницу, или когда Офеня рассказывал стихи. Очень мне понравилась

119

глава которая называется Как волк выбирал себе пищу.

Я бы хотел чтобы побольше выпускали таких книг.

Волуевич Валера, 3-г

Сдесь мало говорится о Даше. Мне понравились: Сорока Кира, Коза Антонина, Волк Темофей, ежик. Мне больше всего понравился отрывок: Как Сорока Кира бросила червяка и попал в молоко.

Чарная Ольга, 3-г

Мне очень понравилась эта сказка, потому что в ней были очень хорошие друзья и дружные. Волк Тимофей никогда не отказывался от того, что ему предлагали. Ему давали подарки и ворона Кира, коза Антанина и многие другие. Волк сначало был злым и жадным, а потом он стал хорошим другом. И он даже смок померится с девочкой Дашей. Мне больше всего понравился волк Темофей. Мне вобще понравилась эта сказка.

120

УДИВИТЕЛЬНОЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ

Сочинил Козлов Денис, 5-а

Посажены на грядке

Были тапки.

Выросли на грядке

Пятки.

121

Марина О., 11 лет

ВЕРНОСТЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ

Был жаркий летний день. Я вышла на поляну, но что-то привлекло мое внимание. Кусты малины шевельнулись. И вдруг из-за них выбежала маленькая худенькая собачка. Она была небольшого роста, беленькая в рыжих пятнах, а нос розовый, как у поросенка. Я сразу побежала в дом и принесла небольшой кусок мяса, подошла к собаке и сунула его в ее великолепный носик. Она с большой жадностью съела его и смотрела на меня огромными глазищами. Я привела ее в дом и накормила. Она ела так, что мне хотелось отдать ей все, что у меня было из еды. Не успела моя гостья съесть суп, как вошла бабушка. «Что это за тварь находится у нас в квартире?!» – спросила она. Собака даже перестала есть суп, ей, наверное, было неприятно, что ее назвали тварью. «Это собачка», – ответила я дрожащим голосом, зная, что сейчас и мне и собачке здорово попадет. «А что это она ест?»

122

Когда бабушка увидела, что она ест суп, сваренный ее руками, сейчас же (как я и думала), стала гнать ее полотенцем. Испуганная собака выбежала из дома и побежала к соседям, но и оттуда ее выгнали, и тогда она убежала совсем.

Ярко светило солнце, радостно щебетали птицы, перебивая друг друга, и был слышен смех детей, игравших в какую-то интересную игру. А мне было невесело. Я все вспоминала о розовом носике, о рыжих пятнышках на спине и о стоячих ушках.

Приехала моя сестра, и я ей все рассказала. Мы договорились найти собаку и назвать ее Белкой, потому что она была очень шустрая. Так прошел день, наступил вечер. Солнце светило уже неярко, ветер дул сильный, и листва как будто жаловалась на него. Мы с Леной (так звали мою сестру) отправились на поиски Белки, но они были безуспешными. Я пришла домой, легла спать и сразу уснула, наверное, потому что очень устала за этот, можно сказать, незаконченный день. Во сне я видела

123

все ту же голубоглазую загадочную Белку, с которой мы весело провели время, и мне было очень хорошо. Но, недосмотрев свой сон, я проснулась и пожалела об этом, потому что вспомнила, как грустно мне пришлось с ней расстаться.

III

Утро было прохладным, пахло росой, дул свежий шаловливый ветерок. Вдруг мне показалось, что кто-то роется в помойной яме. И я увидела знакомого мне пса, мою шуструю Белку. Я побежала за Леной, чтобы рассказать ей большую радость. Когда мы пришли, то увидели такое зрелище: мой кот Барсик выгнул спину, поднял свой хвост, который блестел на солнце, поднял когтистую лапу и ударил ею по морде собаки и зашипел как змея. А Белка, прижавшись к бочке, дрожала, боясь шевельнуться. Не раздумывая, я бросилась на помощь Белке. Взяв Барсика на руки (чем он был очень недоволен), я унесла его в дом и уже хотела наказать, как нашелся защитник. Свидетель этого зрелища – бабушка. Она любила

124

Барсика и ненавидела Белку. Я, не обращая внимания на то, что бабушка отругала меня за Барсика, со всех ног помчалась к своему новому другу. Я, Лена и Белка весело провели это время. Но меня волновало одно: она не полюбилась никому, кроме меня и Лены. Когда мы кормили Белку, то она зарывала кусочки мяса и блинов в землю. Это все потому, что она узнала, что такое голод, и прятала еду на «черный день».

Из-за неприятностей с соседями с Белкой пришлось расставаться. Как мы с Леной ни просили ее оставить, никто не соглашался. Родители, точнее папа, отнес ее на руках почти за пять километров. А нес на руках потому, что сама она не хотела идти. Если он опустит ее на землю, она ложится на спинку, прижимает лапки к животику, боясь, что ее ударят, и не желает никуда идти. Наконец, папа принес ее в пионерский лагерь «Чайка» и оставил там. А утром как ни в чем ни бывало мы опять увидели всю ту же собачку с розовым носиком. Папа был в восторге от такого возвращения, но еще не знал, откуда она могла прийти. Теперь за это дело принялся брат. Он был уверен,

125

что ему-то удастся выполнить задуманное. Белка очень любила бегать за велосипедом и с нетерпением ждала такого случая. И вот мой брат привязал веревку к ошейнику собаки и поехал на велосипеде в Белоостров. Он находился от нас в десяти километрах. Белка, как всегда, уже хотела бежать за ним, но я держала ее, потому что знала, куда он хочет отвести ее, но она лаяла, скулила, кусала меня и, наконец, вырвалась, а я плакала целый час. Я знала, что больше не увижу ее, но ошиблась. По рассказам брата я узнала, что он привязал ее там к дереву, а сам уехал.

На следующее утро Белки не было. Брат уже праздновал победу, но рано. Сидя в огороде, мы с Леной думали: ждать нам наше сокровище или нет. Но вдруг мы увидели несущуюся, как стрела, Белку. Она вскочила ко мне на колени, визжала, лизала меня и Лену, в общем, мне не пересказать, сколько радости у нас было.

Но радость была только для нас, для

126

других это было большое горе. Особенно для соседки. Когда Белка оставалась одна, соседка кидала в нее камнями, а та тоже не оставалась в долгу, она лаяла и вырывала задними ногами у злящейся соседки клубнику. Но недолго нам оставалось радоваться пришедшей Белкой. Вскоре, через четыре дня, утром дядя Коля (Ленин папа) гнался за Белкой, чтобы увезти ее на машине, сам не зная куда. Долго же ему пришлось ловить узкользающую от него Белку. Но поймал с большим трудом, посадил в машину и поехал с ней на работу. По дороге высадил ее из машины, а сам, веря в свою удачу, спокойно поехал дальше. Но Белка пришла и на этот раз, и пришла быстрее, чем приехал дядя Коля с работы. Когда он увидел Белку, у него чуть не было инфаркта. А Белка пришла, наверное, потому, что она теперь была верна мне, что теперь я верила, что она придет, хотя до сих пор сама никак не могу понять, как она ухитрилась, не зная, куда ее везут, не запоминая дороги, не имея никаких примет, она все-таки смогла прийти обратно. Еще можно было много привести примеров, когда Белка

127

возвращалась. Только последний раз она не пришла. Ее отдали какому-то знакомому. Он держал ее на цепи целый месяц, а когда отпустил, она убежала от него, но тогда мы с Леной были уже в городе. Может, она и приходила, но была осень, и в нашем доме никого не было. Прошел год, а я еще и сейчас верю, что она придет, обязательно придет, моя первая, верная, любимая Белка.

Вот так закончился этот печальный рассказ о Белке. Для меня она незабываема, потому что такое маленькое существо никому не принесло бы вреда, а может, даже принесло радость, если не другим, то хотя бы нам с Леной, которая любила ее так же, как и я.

128

Голубева Катя

ВЕЧЕР

Дым, завиваясь, поплыл в высоту.

И перед самым закатом

Стал в синем небе шпиль золотой

Странным, как будто крылатым.

Розовый отблеск зари золотой

Лег осторожно на землю,

И с уходящим прощаясь днем,

Ввысь взметнулось вдруг небо.

ЛИСТЬЯ И ОГОНЬ

И как красные, желтые искры

От огня отлетели листья.

И как вспугнутые птицы,

Над огнем закружились листья.

И как ворох осенних листьев,

Самых ранних и самых ярких,

Распустился огонь на поляне,

Как волшебный цветок из сказки.

129

ФОНАРНЫЙ МОСТ

И золотой фонарь,

Как ландыша бутон,

Как города цветок –

Простой и непонятный.

И Ленинград –

Душа раскрытая домов,

И мир,

Весь тишиной объятый.

ОСЕНЬЮ

Дрожит сухой листок на ветке,

Качает ветер синь небес.

Трава сникает. Отчужденно

Молчит пустой осенний лес.

Дождь то заплачет, то замолкнет,

Прислушиваясь к тишине,

А в небе, призрачный и странный,

Несется всадник на коне.

130

Щербатюк Женя. 4 класс «А»

Сочинение на тему смешная история из моей жизни

У меня старший брат. Его зовут Алеша. Он сейчас служит в армии. Однажды я ужинал с ним, зазвонил телефон, он ушел разговаривать. А я в это время положил ему в колбасу перец. И перевернул ее, чтобы он не заметил. Он пришел и начал есть. Почувствовал, что горько. Я не выдержал и засмеялся. Взял пачку сметаны и шлепнул ее в меня. Об мое лицо. Было не больно, а смешно. После сметаны то есть шлепка я был с головы до ног в сметане. Потом он мыл меня и стирал мою рубашку, чтобы скрыть от мамы следы сметаны.

131

Сочинение

Фиксу еще не было года. Это было весной. Как-то гуляли мы в парке с Фиксом. Встретили фокстерьера. Собака старая и ей не до кошек. Фиксу это и надо. Проходит мимо фокстерьера царской походкой. А потом встретили маленького спаниэля. Он был без поводка. Они с Фиксом долго друг друга гипнотизировали. Наконец спаниэльченок не выдержал и как прыгнет на кота, как завизжит, а Фикс ошалел от испуга и увидев деревья в воде и не увидев воду, понесся к деревьям по воде. Допрыгал до дерева, но не залез а сел рядом на кучу травы болотной и сидит. Спаниэльчонок метается на берегу и лает с визгом. Отзовут его хозяева, Фикс тут же начинает орать. Наконец женщине удалось взять собачонка на поводок. Они ушли, но Фикс не слезал с островка и ужасно кричал. Папе пришлось снять сапоги и босиком бежать по «болоту» за этим оболтусом.

132

Васильев Юрий, 4-а

Приключение на рыбалке

Однажды летом мы с братом рано утром пошли на Волгу ловить рыбу. До обеда клев был хороший и мы наловили много рыбы. После обеда рыба перестала клевать, поэтому мы пошли купаться и загорать. Пока мы купались к пристани подошел пароход и из него вышли пассажиры. Среди них был мальчик с красивым пушистым котом. Кот увидел рыбу, спрыгнул с рук, побежал к ней и начал есть. Когда мы вышли из воды кот доедал нашу рыбу. Мы посмеялись и пошли снова ловить рыбу. Клевало хорошо и мы опять наловили много рыбы. Довольные мы стали собираться домой. Пока мы сматывали удочки наша рыба исчезла. Мы не могли понять в чем дело. Начали искать пакет. Наконец увидели, что под кустом несколько котов едят нашу рыбу. Так мы в этот день без улова вернулись домой.

Содержание

Нина Линко. Скала Остров . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .	1
Ольга Цехновицер. Стихи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .	44
Елена Игнатова. Сказка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .	50
Обидчик. Из летописей Хутынского монастыря . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .	111
Вы нам читали . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .	116
Аппендикс . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .	120

Елена Зелинская

Персональный сайт

Избранное

Не к ночи будет сказано

О вреде чтения

Ни страны, ни погоста не хочу выбирать…

Форель в Кордильерах

Про патриотизм

Добавить комментарий Отменить ответ

Избранное

Похожие материалы

Добавить комментарий Отменить ответ