Стихов Савушкин не читал. Не то. чтобы совсем – нет, учил, конечно, в школе, как все. Даже помнил что-то, и если при нем заходил разговор о поэзии, сочувственно кивал головой, – как же, как же, мол, помним, энциклопедия русской жизни.

И его совсем не раздражало монотонное жужжание из-за фанерной перегородки, отделяющей его комнату от кухни, напротив, он с удовольствием даже прислушивался и уже различал отдельные строки в стишке, который соседская Танька зубрила, не отходя от плиты:

«Нет, весь я не умру – душа в заветное лире…»

Савушкин выгреб из портфеля магнитофон, всученный ему лаборанткой из их отдела. Чего там сломалось, она не знала. Савушкин, посвистывая в такт Танькиному жужжанию, отвинтил крышку, лениво потыкал чего-то внутри и как-то хмыкнул. Все там было нормально, просто сдох себе от старости и все. Он нахлобучил крышку на место и приуныл. Так отдавать было нельзя – обидится. Разве что начинить чем-нибудь другим?

И Савушкин обреченно высунул из стола ящик со всяческим радиохламом.

«…мой прах переживет и вечно будет жить…» –

Совсем уж завралась Татьяна.

– Вечно! Ишь, чего захотели, – удивился Савушкин, – они хотят, чтобы этот Ундервуд у них до скончания веков тарахтел!

«…И тленья убежит, и тленья убежит…» –

Поправившись, тянула на одной ноте Татьяна.

– Господи, да о чем это она, – встрепенулся вдруг Савушкин и, наклонясь к розетке, крикнул: -Танька, ты чего там гудишь?

– Пушкина учу, – огрызнулась Татьяна и пошла по новой.

«Нет, весь я не умру…»

А Савушкин почему-то обиделся.

– В каком это смысле «не умру»? – Язвительно поинтересовался он через розетку. – У всех, значит, души нет, а у него что? Убежит? Как это она там сохранится, в лире? Я уже не говорю о том, как ее туда загнать. Хотя, с другой стороны, Пушкин все-таки…

И Савушкин вспомнил памятник на площади Искусство – это все, что он мог вспомнить о Пушкине.

А раз так – раз так – значит, возможен и обратный процесс? Обратный процесс. Это уже были знакомые слова.. Это уже была просто инженерная задача. Обратный процесс.

Савушкин пододвинул к себе листок со схемой магнитофона и нацарапал на полях какие-то цифры…

… На работе он сказался больным, а телефон попросту вырубил. Иногда его видели у магазина «Юный техник». Воровато оглядываясь, он торговал у местных жучков импортные детали.

…Полигоном Савушкин выбрал реденький лесок за Черной речкой: там всегда было безлюдно.

Савушкин переждал, пока пройдет последняя электричка, вынул из портфеля магнитофон, вернее то, что раньше было магнитофоном, собрался с духом и нажал клавишу.

Что-то звякнуло вдруг – то ли внутри этого ладненького прибора, который он и по имени-то называть боялся, то ли где-то далеко, на станции – и тихим звоном отозвалось у Савушкина в ушах.

Он постоял немного, прислонившись к дереву, потом аккуратно, точно пальто на вешалку, повесил магнитофон на какой-то корявый сучок и засмеялся – долго и легко.

Потом он шел домой через весь город, постукивая тросточкой по мокрой набережной, и, застряв на Стрелке, чтобы набить трубку, понял вдруг, чего это он так развеселился.

– Господи, да неужто я и впрямь ожидал, что он появится? Представляю: снял бы цилиндр: «Здравствуйте, товарищ Савушкин!» А я ему: «Здравствуйте, Александр Сергеевич»!

И снова рассмеялся.

Он легко взбежал по лестнице, бросил в прихожей сюртук, щелкнув зажигалкой, зажег свечку и в незашторенном окне засиял его тонкий арапский профиль.

Он сгреб со стола чертежи и зашвырнул их куда-то в угол, порывшись в столе, нашел чистый лист бумаги, положил его перед собой и взял в руки стило…

«Дорогая мама! – Писал он, – вот уже три года я не могу закончить тебе письмо…»