Милому Осташкову

Золотухин проснулся вдруг около полуночи. Противно ныла поясница. И не то, что просто ныла, а даже как-то поскрипывала изнутри, пощелкивала и ежилась.

Золотухин сел, пошарил ногой под кроватью, нащупывая тапки, не нашел, плюнул и поплелся босиком в ванную.

Обжигаясь, налил горячий водой грелку, обмотал ее в женин пуховый платок и, словно проводя рекогносцировку, ощупал то место, на которое ее следовало приладить. Там, чуть пониже спины, но не доходя до ослабевшей резинки пижамных штанов, рука наткнулась на какое-то непредвиденное обстоятельство. На ощупь оно напоминало пучок лески и держалось цепко.

– Не фига себе, – озлился Золотухин, – чего там могло прицепиться! И пошел в коридор, к зеркалу.

Для начала он почему-то внимательно оглядел свою морду. Потом повернулся к зеркалу спиной и, напряженно вытянув шею, заглянул себе через плечо. Оттопыривая рубаху, на его спине рос густой, гладкий, очень симпатичный на вид конский хвост.

Золотухин достал с полки расческу и аккуратно причесал его, все также неудобно выворачивая шею: – Ну вот, теперь все как у людей. Сунув расческу в карман, он еще раз оглядел себя со спины и отправился на кухню.

Усевшись на стул боком – чтобы хвосту было удобнее свисать, он похлопал себя по крупу, нащупывая в заднем кармане «Беломор», вынул папиросу, внимательно размял ее и закурил. Вообще-то жена запрещала курить ему в квартире, и сейчас Золотухин наслаждался, дымя запретным плодом.

Докурив, он сунул окурок в жестянку для обгоревших спичек и легко притушил ее копытом.

В комнате зашевелилась жена.

– Ишь, чует, – изумился Золотухин и, тряхнув гривой, прогарцевал в коридор.

Поясница по-прежнему ныла. Разворачиваясь у зеркала, Золотухин не удержался и кинул взгляд: прямо оттуда, на гладкой, глянцевой в яблоках спине, где занудно и противно ныла поясница, росли два огромных белоснежных крыла.

Золотухину показалось, что он спятил. Он зажмурил глаза и изо всех сил затряс головой.

– Этого не может быть, – шептал он, – не может быть. Сейчас взгляну снова, и ничего не будет.

А где-то внутри ликующий голос уже пищал, захлебываясь: – Будет, будет, и еще как будет, и нет ничего удивительного.

Золотухин судорожно открыл глаза. Огромные белоснежные крылья, похожие на два страусовых веера, которые он видел когда-то в_____ влажные, с крутым надломом, мягко трепыхались за его спиной.

– Жену обрадовать, – мелькнуло в осоловевшей от счастья голове Золотухина, и он кинулся в комнату.

Жена спала, раскинувшись на всей кровати. Золотухин потоптался рядом и, раздумав будить ее, подошел к окну.

За окном, оседая на карнизе, падали крупные лохматые хлопья.

– Снег, – как-то мимоходом, не задерживаясь на этой мысли, отметил Золотухин, а ведь еще только конец июня.

Он погрустнел вдруг, словно устал, и как-то сиротливо приткнувшись к окну, стал разглядывать снежинку, которая прилепилась к стеклу и почему-то не таяла, а наоборот, росла и росла, пока Золотухин не узнал в ней перо, точно такое же, как и те, что еле слышно, как прибой в морской раковине, шумели за его спиной.

И он увидел, как далеко-далеко, уже в самом конце неба, размерено поднимая и опуская белоснежные крылья, летит его стая.

Не отводя от нее глаз, словно боясь упустить из виду, он нащупал ручку на раме и рванул ее на себя.

Она не поддалась, – может, заело, а может, повернул не в ту сторону…

Он беспокойно оглядел комнату, гулкую и пустую, как зал ожидания, отодвинул к стене торшер и, высоко закинув голову, разбежался и с размаху кинулся на стекло. Оно лопнуло на его груди, и ветер дальних странствий, освежая мелкие, злые царапины, хлынул ему в лицо…

– Золоту-ухин! Золоту-ухин! – Трубно заржал вожак, и Золотухин расправил свои тяжелые, с крутым надломом крылья.

– Золотухин! Вставай немедленно! – Жена раздраженно трясла его за плечо. – Ты же на электричку опоздаешь!

Золотухин сел, пошарил ногой под кроватью, нащупывая тапки, не нашел, плюнул и поплелся босиком в ванную. На душе было гадко и муторно. Поясница действительно болела. Проходя мимо зеркала, он воровато оглянулся, повернулся к нему спиной и, напряженно вывернув шею, заглянул себе через плечо.

– Ты что, обалдел? – ахнула жена, – уже четверть восьмого! Одевай Петьку!

Золотухин усадил Петьку на табуретку и насунул ему сандалики. Тот хныкал, но как-то ненастойчиво, вполсилы, потому что еще не проснулся.

– Готовы? – спросила жена и спохватилась, – позавтракать-то успел?

– А, ладно, – отмахнулся Золотухин, – на работе перехвачу.

– Ну, тронулись, – сказала жена, потрепала его по холке, ловко приладила хомут и вытянула кнутом по его гладкому в яблоках боку.